Теперь он в одиночестве — если не считать меня — объезжал верхом лагерь. От других сопровождающих он отказался.
— Будет лучше, если я осмотрю все сам, — объяснил он и, выйдя из шатра, взглянул на Флейвела — желтый конь терпеливо ждал хозяина. — А где серый? — Получив ответ, он приказал привести его и подозвал меня: — Послушай, парень. Я так и не наградил тебя за твое изобретение. Когда заработала модель Эсселя, я посвятил его в рыцари, о чем теперь жалею. Рыцарь без кольчуги — ни рыба ни мясо. Вот тебе конь. Полезай в седло, посмотри, как он тебе понравится. И поедешь рядом со мной. Только не разговаривай.
Так я на довольно короткое время вступил во владение хорошо обученным боевым конем.
Я жалел, что Лайерд был серым. Серую лошадь я постоянно видел во сне или просто лежа с открытыми глазами всю ночь напролет, в самые ужасные дни моей жизни. Накрытый нарядным чепраком конь совсем не походил на тихую старую монастырскую клячу, но было между ними и что-то общее. Однако раздумывать об этом было некогда. Внезапно я оказался владельцем великолепной лошади, которую чуть не выбрал для себя сам английский король, отдавший предпочтение Флейвелу только потому, что с норовистым конем пришлось побороться. Я ехал рядом с Ричардом, осматривавшим лагерь, понимая, что многие видные и важные персоны были бы рады оказаться на моем месте, поскольку первые впечатления обычно бывают самыми острыми и стойкими и любое оброненное слово, объяснение или уместное замечание в нужный момент могут быть очень полезными.
Не прошло и десяти минут, как я понял, что единственный лагерь, который я когда-либо видел, — чистые, ухоженные, строгие ряды шатров в Мессине — вовсе не был лагерем. А вот то, что предстало перед моим взором сейчас, было действительно лагерем — беспорядочная масса шатров, навозных куч, разбитых бочек, пьяных новобранцев, ссорившихся между собой от безделья людей, помоек с гниющими отбросами пищи и полуголых женщин, лениво развалившихся на солнцепеке.
Позднее, проходя бедными кварталами Акры, Арсуфа и Яффы и наблюдая грязь и разврат, я задавался вопросом, не было ли все это результатом морального разложения. На протяжении всей кампании мне казалось, что непроходимая грязь восточных городов, так восхитительно выглядевших издалека и оскорблявших глаз, нос, уши при более тесном контакте, все больше распространялась и влияла на манеры и нравственность крестоносцев.
Даже Ричарду не удавалось создать в Палестине хороший, чистый лагерь. Он пытался делать это с помощью наставлений и примера и вплоть до строгих наказаний. Он запирал пьянчуг-новобранцев, но те по ночам вырывались на свободу, издавал бесчисленное количество приказов, запрещавших приводить в лагерь женщин, но после нескольких спокойных дней снова появлялись шлюхи всякого рода, отбросы европейских морских портов или уцелевшие от насилия и резни в городах Востока. Он организовывал небольшие отряды для вывоза нечистот, строил сборники отходов, и вокруг каждого лагеря пылали зловонные костры, но грязи меньше не становилось и крестоносцы по-прежнему жили в условиях, сравнимых с теми, в которых жили самые последние из их врагов. Росло потребление наркотика, изготовлявшегося из опийного мака, который мы, подражая сарацинам, называли опиумом. Его принимали люди, страдавшие от незаживающих ран, возвратного тифа, открытых язв, лечить которые мешали жара и пыль. Сразу же после создания очередного лагеря его начинали осаждать бродячие торговцы опиумом, который утолял боль, успокаивал, вызывал галлюцинации — и за все это приходилось расплачиваться трудно достававшимися деньгами, болезненным пробуждением от сна, ломотой в костях и отчаянием в душе.