— Что же в народе про него говорят? — продолжал спрашивать Грибоедов и повернулся к Одоевскому: — Он у меня помянут как «Нестор негодяев знатных»… А правда куда еще хуже. Так каков же генерал? — обратился он снова к Иванову.
— Мы понаслышке ведь. Вотчина ихняя от нас верст тридцать.
— Да говори, не сомневайся, кавалер. Я с генералом тем не знаком и знать его не хочу.
— Говори, тезка, как бы мне сказал, — подал голос Одоевский.
— Сказывают, будто тюрьма там каменная для крепостных людей, на цепи, как псов, сажают и годами голодом морят, а щенков борзых бабам отдают грудью выкармливать. Много еще толкуют. Генералом тем у нас ребят пугают…
— Vox populi!..[46] — сказал Грибоедов князю, который слушал насупясь. — Преступник в духе нашей московской Салтычихи, по которому давно Сибирь плачет. Зверь зверем.
В следующее воскресенье, подавая господам в поле завтрак, Иванов слушал рассказы Александра Сергеевича про Персию, как сильны при тамошнем царе англичане и как им поперек горла, что русские правят Кавказом и наше войско стоит на персидской границе.
— А дозвольте узнать, ваше высокоблагородие, каково в персидской стороне простому народу жить? — решился спросить унтер.
— Плохо, братец. Еще хуже, пожалуй, чем у нас мужикам, — отозвался Грибоедов. — Нищета последняя, голод. Детьми наравне с баранами и верблюдами торгуют, сами родители продают — авось не помрет у покупщика…
— А вот у немцев да у французов иное дело, — вздохнул Иванов.
— Много ли у вас из полка за границей кирасир осталось? — спросил Грибоедов. — Сбежало там то есть.
— У нас не так много, называли всего с десяток. Из нашего эскадрона двое ушли на обратной дороге с ночлегов. При генерале Арсеньеве да в войну служба у нас была не обидная. А в Кавалергардском полку, слыхать, больше ушло, как там офицеры в Париже за все строго взыскивали. Там случилось, что свои же сыскали кирасира да и расстреляли его за казармой.
— За что же так круто? — удивился Грибоедов. — Может, в армию списали или в штрафованные, а молва пошла, будто казнили?
— Нет, оно уж верно, свой земляк и сыскал его. У нас в полку все знали, — сказал Иванов. Он решил довериться этому барину в очках, которого, видать, так полюбил его корнет и совсем не боялся свой слуга Сашка.
— Да как же оно было? Зачем-нибудь в полк показался или силком привели? — спросил Одоевский.
— Было, что приглянулась тому кирасиру, кажись Кольцовым прозывался, девица на рынке, которая капустой да репой торговала. Отец ее под самым Парижем ту овощь выращивал. Уж как они столковались, бог весть, только за неделю до обратного похода к ней сбег. А командовал тем эскадроном строгий полковник Васильчиков. Вот он призвал вахмистра и двух унтеров — всех, в России жен и детей оставивших, — и наказал: сыскать Кольцова, а то всем галуны долой и под палки. Пошли они по Парижу рыскать, будто по темному лесу. Только вахмистр однова видал, как Кольцов около девицы на рынке кружился. Пошел туда, выждал, пока домой пустую тележку покатила, да за ней до самой фермы. А там Кольцов уже в ихней одёже ворота ей отворяет., Ну, вахмистр не показался, а собрал унтеров да назавтра чуть свет туда же. Взяли, связали — да в полк. Так старик с дочкой до самых казарм бежали, молили, деньги совали… Сказывали тогда, что полковник на суде Кольцову казни требовал да еще сам взводом скомандовал.