Взяв иконку и обе коробочки, Иванов слез с табуретки, засунул в нагрудный карман деньги, сыскал за пазухой платок, завязал в него все находки. Подумав, достал с полки по одной игрушке каждого сорта, увязал туда же и пошел было к двери. Потом вернулся и прихватил ножницы — пригодятся в ремесле. И память опять же… Может, свечи взять?.. Да несчастливая, видно, была бедняга. Вот и дочки нету. Никого нету…
Выйдя со двора, повернул к Малому проспекту. Голова шла кругом. Не заметил, как дошел и вступил в нижнюю церковь.
Длинными рядами на полу перед амвоном стояли гробы. Свечи у икон и низкие окна скудно их освещали. Все крышки забиты наглухо. Около нескольких понурились бедно одетые люди.
— Панихида была? — спросил Иванов ближнего старика.
— Была, на скору руку. Сейчас подводы пригонят с будошниками, чтоб на Смоленское.
Иванов смотрел на одинаковые крышки из свежего дерева.
«За что ж Анюте такая смерть?.. Эх, прозевал я свое счастье!..»
Он стал на колени, положил земной поклон, прочел, какие знал, молитвы. Сзади застучали тяжелые шаги, отдался под сводами громкий разговор. В церковь вошли полицейские солдаты.
— Берись, ребята, с того края… Носи, ставь поперек дрог, чтоб больше увезть. Привязывай крепче, чтоб не елозили, — басил квартальный, поспешно крестясь между приказами.
Иванов и несколько мужчин, стоявших около гробов, помогли выносить. На шесть пароконных дрог установили тридцать два гроба. Из них семь детских, маленьких.
По ямам размытых улиц долго тащились к дальней окраине Смоленского кладбища. Унтер шел около подводы, подпирал плечом на ухабах гробы. Помогал будошникам опускать всех в глубокую траншею, в которой их только малость засыпали. Из других церквей довезут остальных василеостровских, поставят на этих сверху.
Полицейские уехали, провожавшие разошлись. Еще сильней похолодало. Ветер прохватывал насквозь. Иванова затрясло, видно от промокших сапог. Бросил в яму несколько горстей земли, перекрестился еще и пошел, едва не забывши узелок, оставленный на ближней могиле, когда опускали гробы.
«Вот троих нету добрых людей, а те воровки — баба пьяная и девки гулящие — все целы… А женись я на Анюте, так хоть она бы жива осталась, голубка добрая…»— в десятый раз передумывал одно и то же.
На Большом проспекте парень продавал по копейке пироги с печенкой. Вдруг захотелось есть до боли в скулах, в животе. Купил два и стал жевать, спрятавшись от ветра под воротную арку ближнего каменного дома. Рядом стал тоже с пирогом старик в обдерганной шинельке и смятой шляпе, верно канцелярист. Жадно ел, дергая красным мокрым носом, двигая покрытыми седой щетиной щеками. Доевши, заговорил, пожимаясь: