Он помнил эту больную. Её трудно забыть. Молодая. Два месяца после родов. Полная. Рыжая. Тяжёлая. Пульс еле-еле, нитевидный. Рвота. Желтуха. Токсический шок. Некроз. Омертвение железы. Срочная операция. Да что там операция. Самое тяжёлое – почти двухмесячные тяготы. Бедная девочка выскочила. Заслуга не только их, врачей, но и родственников. Мать не отходила, когда её перевели из реанимации в палату. Такой уход больница не может обеспечить. А уход больше, чем полдела. Особенно у подобных больных.
«Спасибо. Хорошо. Ещё не работает, но девочкой занимается сама». «У вас хорошая семья. Без вашей помощи мы бы были бессильны». «А без вашей помощи просто смерть». «Врачи, больницы есть и другие. А вот родные… Какие есть, такие есть. Их уже не выберешь. А? Так что без нас могли быть другие. А вот без вас…» «Да, это мама, конечно. А что, вам интересны эти фильмы?» «Я оперировал режиссёра». Он не знал, почему здесь Арина, а потому поостерёгся сказать, что здесь всё ему до лампочки. И отказывать людям не любил и всегда страшился обидеть неловким словом. «А я здесь работаю». «Вы киношник?» «Нет, нет. В администрации дома. «Арина! Экое имя сейчас редкое». «Вообще-то, Ирина. Это меня так дома зовут». «Красиво вас дома зовут». «Вы останетесь на обсуждение?» «Да, что вы! Что ж мне обсуждать? Это мне не по зубам. В моей голове другие приоритеты». «Я ухожу. А вы?» Он ещё сомневался. Он ещё думал. Как подойти к режиссёру, надо ли к нему подойти, сколь удобно уйти, а, может, надо остаться? Судьба решила всё. Он поглядел на эту, как и сестра рыжую, безусловно, красавицу. Мгновенно оценил всю её стать. Понравились ему и пластика её рук, как она курила, держала сигарету, как кисть, пальцы с сигаретой плыли ко рту. И, как всегда, он больше всего обращал внимание на рот, улыбку.
Ему нравились большие рты. Из анатомии и из практической своей жизни, он знал, что погоду на лице делает рот, что именно он настоящее зеркало души. Рот и мимические мышцы вокруг. Но какое до этого дело художнику, лирику. Вот изобразительному художнику – рисовальщику, актёру до этого дело есть, и очень даже большое и нужное. А в литературе пишут о глазах, но на самом деле можно говорить только о цвете их и форме разреза. Глаза ничего не выражают. Они всегда одинаковы. Разве что когда в них появляются слёзы. Лирики им приписывают всё. А на самом деле рот дирижёр мимики. Ефим потому и старался, прежде всего, вызвать у нового собеседника либо улыбку, либо скорбь. Но самое показательное – улыбка. Нет, нет! – не смех, не плач. В конце – концов, смех – это серия судорожных выдохов, а плач – серия вдохов такого же характера. При этих судорогах понять, что лицо выражает, нельзя. Смех – и есть смех, а то и того хуже, хохот. Плач, он плач и есть, когда не рыдания, которые только звуковое усиление выдохов.