уже почитали давно прошедшей эпохой, никак не связанной с настоящим; когда студенты расценивали введение матрикул (зачётных книжек) и обязательное посещений лекций в университете как вопиющее и наглое попрание своих гражданских прав, — в эти наивные времена всегда и всем недовольная русская интеллигенция обрела зеркало, в котором увидела себя.
Десятилетиями в советских школах твердили, что Лев Толстой - это «зеркало русской революции»>93. Хорошо запоминающаяся афористичная ленинская формулировка прочно засела в умах не только школьников, но и исследователей, и это помешало увидеть главное: великий писатель не только отражал взгляды русской интеллигенции, но и формировал их. Вчитываясь в толстовские произведения и вглядываясь в самого автора, интеллигент, собственно, и осознавал самого себя, осмысливал все привходящие обстоятельства времени и места. На эпоху Великих реформ и события последней трети XIX века интеллигент смотрел глазами Толстого и героев его произведений. Без книг Толстого и личности их автора с его проповедями не было бы русского интеллигента предреволюционной поры, точнее, этот интеллигент был бы другим.
«"У нас теперь все это переворотилось и только укладывается", — трудно себе представить более меткую характеристику периода 1861—1905 годов. То, что "переворотилось", хорошо известно или, по крайней мере, вполне знакомо всякому русскому. Это — крепостное право и весь "старый порядок", ему соответствующий. То, что "только укладывается", совершенно незнакомо, чуждо, непонятно самой широкой массе населения. Для Толстого этот "только укладывающийся" буржуазный строй рисуется смутно в виде пугала - Англии. Именно: пугала, ибо всякую попытку выяснить себе основные черты общественного строя в этой "Англии", связь этого строя с господством капитала, с ролью денег, с появлением и развитием обмена, Толстой отвергает, так сказать, принципиально. Подобно народникам, он не хочет видеть, он закрывает глаза, отвертывается от мысли о том, что "укладывается"в России никакой иной, как буржуазный строй»>94.
Как известно, вся русская культура Петербургского периода была культурой логоцентричной. Литераторы были властителями дум, именно они сформулировали «проклятые» вопросы «Кто виноват?», «Что делать?», «За что?» и «Доколе?». Само писательское звание было исключительно почетным: долгое время всякий, кто печатался в журналах или альманахах, публиковал стихи, повести или романы, ощущал себя принадлежащим к сонму избранных. И благодарные русские читатели даже в третьестепенном литераторе поддерживали эту иллюзию. Во время обороны Севастополя в годы Крымской войны, молодые великие князья Михаил и Николай, сыновья императора Николая I, прибыв из Петербурга в осаждённый город, первыми нанесли визит артиллерийскому офицеру графу Толстому, и это не показалось им умалением своего великокняжеского достоинства. Не удивился и прапорщик граф Толстой. Более полувека спустя сам великий писатель так рассказал об этом своим собеседникам в Ясной Поляне: