Между тем оставленная без внимания кобыла, заскучав в одиночестве, спокойно выбралась наружу и направилась к своему стойлу в углу двора. Ну, как тут не признать, что служивый конь далеко не дурень?
Так памятно вписался непутевый Хома в кордонную жизнь, и может, на этом и завязалась бы бечевочка невезучих его приключений, но хотел он того или не хотел, но они имели свое продолжение.
Месяца через полтора наш Спиридон вместе с тем Хомою был послан вахмистром за лозою — нужно было обновить и подправить кое-что в кордонных укреплениях. А поскольку поблизости лес-бережняк был давно сведен дотла — прежде всего для того, чтобы расчистить подходы к кордону, ну, и естественно, для хозяйственных потреб, то теперь такую лозу рубили поодаль — верстах в четырех-пяти от места службы наших казачков.
Быстро добравшись до заветного места, казаки спешились и приступили к делу. Оно б все ничего, да Хома в то утро, будучи свободным от наряда, успел смотаться до Мотьки-шинкарки — была такая поставщица хмельного зелья. Не так уж, чтобы совсем тайная, но начальники делали вид, что ничего про нее не знали. Жила она на краю придорожного хуторка, и проследок к ее хате не зарастал. В любое время, хоть днем, хоть ночью, стукнешь ей в окошко, такое маленькое, подслеповатое, оно тут же и откроется. Сунешь туда грошик, и через минуту та самая Мотька выдает тебе из того окошечка корчагу «святой водицы», а следом — житную или просяную лепешку с соленым огурцом или с луковичкой. Все чинно, благородно. Опорожнив пляшечку, посетитель вертал ее Мотьке, и окошко тут же захлопывалось, как вроде оно и не открывалось. Если тебе казалось, что одного порциона мало — стучи снова, и все повторялось по заведенному не нами порядку. Говорили, что никто той Мотьки в глаза не видел, да может, ее и не было вовсе, а так — само собой действовало волшебное окошечко в покосившейся хате на краю придорожного хутора… И был тот хуторок от кордона верстах в шести, может, больше, да бешеной собаке, говорят, семь верст не крюк…
Судя по всему, наш Хома в то утро стучал в Мотькину «виконыцю» неоднократно, ибо, нарубив две-три вязанки лозы, он так разморился, что снял с себя ремень, повесил его на ветку, а сам присел под дерево и сладко задремал. Наш Спиридон поднес к нему свои вязанки и решил спуститься в овражек, где кустарник был погуще, поряснее, и для полноты счета заготовить еще охапку-другую той лозы. Чтобы вахмистр, упаси Боже, не обвинил их в лентяйстве.
И только он продрался сквозь бурьяны и колючки к той лозе, как услышал сзади гомон и гвалт. «Черкесы!» — сообразил Спиридон и присел в кустах. «А как там Хома?» — спохватился он через минуту-другую. И выглянул из своего укрытия. Хома стоял уже связанный, а вокруг него деловито суетились абреки. Один из азиятов стоял совсем рядом с ложбиной, в которой засел Спиридон, и потрошил кошелек-«гаманэц», отобранный у Хомы. Выбрав из него серебряные монеты, он выбросил бумажные деньги и сунул кошелек себе за пазуху. Тем временем горцы поймали казачьих лошадей, посадили на одну из них связанного Хому, стянув ему ноги ремнем под брюхом коня. Потоптавшись на поляне, абреки по сигналу своего, видать старшого, исчезли. Спиридон, почесав потылицу, а он всегда это делал в затруднительных случаях, кинулся вслед за черкесами. Дед Игнат, хорошо знавший того Спиридона, говорил, что он, Спиридон, мог бы дать тягу, прибежать на кордон, поднять тревогу и избавить себя от хлопот и риска — своя рогожа чужой рожи дороже… Но нет, не смог он бросить товарища, путем не дознавшись о его дальнейшей судьбе. Лес скоро кончился, абреки ускорили шаг и скрылись за поворотом. Спиридон направился на бугор, и увидел, что горцы поскакали к ближайшему аулу, который считался мирным. «Ну, бисовы азияты», — подумал он. Ну, да чего уж их так уж осуждать, и мы им немало насолили, и они нам нет-нет, да и «накашляют»…