У отца фундаментом спокойствия была сила. У нее — терпение. Что-что, а терпеть она умела. И детей терпению учила. Только дети, считала она, в Федора пошли, удалые больно.
«Не плачь, не плачь, моя миленькая…»
Все, кто ее знал, хорошо помнили, что, сидя на своей скамейке, она как- то тихо, умиротворенно улыбалась. Правда, самые внимательные видели, что улыбка не всегда отражала ее настроение, иногда была только маской, за которой пряталось истинное отношение к человеку. Но такова эта женщина, что даже тех, кто когда-то в жизни ее обидел, а таких в селе наберется немало, она встречала улыбкой, и улыбка означала одно: не радость от встречи, а готовность удивиться. Тому, что плохой человек скажет сейчас что-нибудь недоброе про нее или ее детей. Что хороший человек сделает приятное: угостит яблоком из своего сада или, возвращаясь из сельмага, положит ей в ладонь несколько конфеток в веселой обертке. Что ей расскажут какую-либо новость: сколько мужчины на опохмелку выпили водки за понедельник; кто на этот раз кого сильнее побил — Сидор свою Антонину или Антонина Сидора; кого из доярок зоотехник Вержбицкий «продвигает» в заведующие фермой, чтобы сподручнее было тискать. Колхоз большой, новости есть каждый день. В конце концов она удивлялась уже одному тому, что про нее еще помнят и подходят поздороваться.
Нет, не все понимали смысл ее извечной улыбки, но все помнили ее именно с улыбкой на лице. Всегда с улыбкой на лице. Непонятно было, снимает ли она улыбку на ночь. Люди говорили: «Порода такая разеватая».
В ее жизни было немало потрясений. Но улыбка, так часто освещавшая лицо еще в детстве, навсегда утвердилась после самого, пожалуй, раннего.
Когда ей исполнилось четырнадцать, отец отпустил с подругами на вечерки. Родилась она на Татьянку, назвали ее в честь праздника, и в тот далекий день у нее были все основания улыбаться. Проходя мимо восседавших у ворот старух, она слышала, как те приговаривали, что солнышко на Татьяну — к ранней весне.
На этот раз гуляли у Захаревичей, в доме на две половины. Кто шел — нес с собой узелок. У одних там увязана поллитровка из синего стекла, у других закуска. Так на так и получалось, что было и выпить, и на зуб взять. Молодежь к столу не подходила, не положено молодым бражку цедить да жевать на людях — стыда-сорому не оберешься. Грызли в своем кругу семечки, переговаривались, слушали цимбалы и сопелку. Танцевали. Подростихи вроде Татьянки держались отдельным табунком. Танцевать учились друг с дружкой, в уголке, за висевшим на проволоке ведром с водой, чтобы не мешаться у людей под ногами.