— Если Ты хочешь, Равви… если только Ты хочешь, пусть будет так…
И в ту же минуту охватил меня страх, страх ужасный, пронзительный, удушливый. Я писал тебе — это западня… и я почувствовал, что я ступил в нее. Он одаривает всех, кого хочет покорить. Что же Он дает тому, кто обещал Ему верность? Руфь, о Руфь!.. Я взглянул на Него, и страх мой еще усилился. Мне показалось, что в Его глазах, устремленных на меня, глазах, любящих, как сама любовь, я читаю приговор… О Адонаи! Я понял, что я не могу Его просить, как Иаир. Я не могу даже украсть Его силу, как та женщина с кровотечением. Я отдал Руфь за этот взгляд. Адонаи! Адонаи! Адонаи! Иаир спас дочь… Женщина из Наина вернула себе сына… А я? западня, которую я предчувствовал, захлопнулась… Бесповоротно… Адонаи, помилуй меня…
Сейчас ночь, когда я это пишу. Ветер шуршит листьями пальм и смахивает с поверхности моря отражение звезд. Может, с Руфью все обстоит не так, как мне кажется, может, все останется по–прежнему?… По–прежнему? Может ли это дольше продолжаться? Когда я представляю себе самое страшное, то говорю себе: «Все, что угодно, только не это! Пусть лучше эта болезнь длится десятки лет!» Но я знаю, что когда я вернусь и увижу, как она страдает, я снова буду с отчаянием повторять: «Это должно как–то кончиться! Это должно кончиться!»
Итак, между мной и Учителем возник как бы некий договор. Неизвестно, правда, к чему это может привести. Я оставил Его на горе. Возможно, Он так и будет там ждать возвращения своих учеников. А я возвращаюсь в Иудею. Попробую защитить Его от упреков, которых, наверняка, уже немало набралось в Синедрионе в Его адрес. Нет, я не стал Его учеником. Я не имею ничего общего с этой шайкой амхаарцев. Наш договор касается только нас двоих: Его и меня. Договор или дружба? Сам не знаю… Собственно говоря, это смешно: я отдал Ему свои заботы, которые тем не менее остались со мной, и взял на себя некое обещание, по отношению к которому я ощущаю темный страх… Что за отвратительная вещь — крест… Хорошо еще, что удалось вырвать у Пилата обещание насчет этой казни… Вот уж поистине странная мысль так говорить об этом…
Дорогой Юстус!
Не знаю, как тебя и благодарить. Ученый молодой доктор из Антиохии, которого ты мне порекомендовал, был у меня и осмотрел Руфь. Он мне понравился: это человек широкого ума, пусть он и грек, но умеет приноровиться к нашим обычаям. Что он сказал? Что она должна выздороветь… Если бы это было так! Но, к сожалению, все его предшественники говорили то же самое. Мне неприятно повторять тебе это в ответ на твою доброту… Но пойми: я уже столько раз слышал подобные заверения! Люди постоянно присылают ко мне всевозможных врачей, и каждый расхваливает своего. Но я уже боюсь всякого нового лица, нового разочарования… Возможно, этот Лука честнее других. Он не маскирует свои обещания таинственными словами, за которыми ничего не стоит. Он выставляет свои знания открыто, как товар, и терпеливо объясняет, что надо сделать, что можно сделать, и что рекомендуется попробовать. Я уверен, что этот человек не сложит оружия до конца, хотя неизвестно, окажется ли результативным хотя бы одно из его предписаний и будет ли время испробовать все средства? Повозка по–прежнему катится вниз. Сколько еще ей суждено катиться дальше?