Я опустился на колени и с немалым трудом кое-как перевернул пьянчугу на спину. Физиономия у него была распухшая, вся в багровых пятнах, дыхание неровное, прерывистое, но перегаром от него не пахло. Не веря себе, я наклонился пониже — нет, он явно трезвый!
— Брэд! — пробормотал он. — Это ты, Брэд?
— Я, я, не волнуйся. Сейчас я тебе помогу.
— Уже скоро, — зашептал он. — Времени в обрез.
— Что скоро?
Но он не ответил. Его одолел приступ удушья. Он силился что-то сказать и не мог, слова душили его, застревали в горле.
Я вскочил, кинулся в гостиную, зажег свет у телефона. Второпях, бестолково и неуклюже стал листать телефонную книжку, все время подворачивались не те страницы. Наконец я отыскал номер доктора Фабиана, набрал и стал ждать: в трубке раздавался гудок за гудком. Хоть бы старик был дома, хоть бы не укатил куда-нибудь по вызову! Если его нету, никто не отзовется, на миссис Фабиан надеяться нечего. У нее жестокий артрит, она еле ползает. Доктор всегда старается залучить кого-нибудь, чтоб присматривали за ней, когда его нет дома, и отвечали на звонки, но это ему не всякий раз удается. Миссис Фабиан — старуха нравная, на нее не угодишь, и сносить ее придирки никому неохота.
Наконец доктор снял трубку, и у меня гора с плеч свалилась.
— Док, — сказал я, — у меня тут Шкалик Грант, с ним что-то неладно.
— Пьян, наверно.
— Да нет, не пьян. Прихожу домой, а он сидит у меня на кухне. Его всего скрючило, и он что-то лопочет.
— Что же он лопочет?
— Не знаю. Говорить не может, лопочет, не поймешь что.
— Хорошо, — сказал доктор Фабиан, — сейчас приеду.
Надо отдать старику справедливость: на него можно положиться. Днем ли, ночью, в ненастье ли — никогда не откажет.
Я вернулся в кухню. Грант перекатился на бок, он по-прежнему держался обеими руками за живот и тяжело дышал. Я не стал его трогать. Доктор скоро будет, а до тех пор я ничем не могу помочь. Уложить поудобнее? А может, ему удобней лежать на боку, а не на спине?
Я подобрал металлический предмет, который выпал у Гранта из кармана. Это оказалось кольцо с полдюжиной ключей. На что ему, спрашивается, столько ключей? Может, он их таскает для пущей важности — воображает, будто они придают ему весу?
Я положил ключи на стол, вернулся к Шкалику и присел подле него на корточки.
— Я звонил доку, Грант, — сказал я. — Он сейчас приедет.
Шкалик, кажется, услыхал. Минуту-другую он пыхтел и захлебывался, потом выдавил из себя прерывистым шепотом:
— Больше помочь не могу. Ты остаешься один.
У него это вышло далеко не так связно — какие-то клочки, обрывки слов.