За эти дни, подумала я, слушая чириканье птиц в саду, можно наговориться о чем угодно – о камнях Форта Корнуоллис и стенах португальской Фамозы в городе моих предков – Малакке…
Тут я задумалась совсем не о камнях, а о том, почему жизнь устроена так обидно: в Элистера Макларена следовало бы влюбиться как в мужчину – длинного, с немодной лохматой головой (я представить себе не могла его с обязательным приглаженным прямым пробором и моноклем). И еще, видимо – с приятными кустиками волос на груди.
Я попыталась вообразить эти кустики – и ничего особого не ощутила.
Потому что одни мужчины – роковая загадка, голос или запах их тела волнует так, что начинаешь краснеть от собственных мыслей. А тут – нечто совершенно иное, ну, вроде как собрат-студент, встретившийся через пару лет после Кембриджа. Расстаешься с ним вечером – а уже утром грызет досада: за ночь в голову пришла потрясающая мысль, ее можно было бы высказать Элистеру, а он бы ответил, наверное, вот что… И никакого тебе желания трепетно прижаться к железным мускулам его груди и ощутить бедром (а в нашем с ним случае, наверное, животом) его растущее волнение. Мало ли что у него там растет – пора посмеяться над французскими собаками и зелеными змеями, что куда интереснее.
Это у Шекспира, что ли, были такие строчки:
И начинаний самых лучших пар
В свисток уходит вместо поршня.
Нет, все-таки не Шекспир. А какая-то пакость. Особенно насчет поршня.
Я выбрала дерзкий полупрозрачный костюм, который может пойти только такой темноволосой молодой леди, как я: черный фон, на нем – красные и белые пионы, причем белый цвет был просто ослепительным, а красный горел призывным огнем за несколько ярдов.
Бросила недочитанные журналы в корзинку велосипеда, подумала о том, что Мартине следовало бы провожать меня утром на службу со словами «ваш велосипед, сеньора». Но поскольку она фактически вырастила меня, начиная с девчоночьего возраста, ничего подобного ей в голову не приходило.
Прошла мимо другого обитателя моего дома – Мануэла, который сидел в раттановом кресле у входа в свое личное обиталище, узенький двухэтажный домик слева от входа в ворота сада. Жил он в комнате-коробке на втором этаже этого домика. Мануэл, в длинных шортах и любимой старой рубашке, нацепив очки, внимательно изучал лондонский еженедельник «Правда», на последних, технических его страницах, и бормотал что-то вроде:
– Ну, если только «Изотта-Фраскини». А так – извините, опять недолет, и очень большой… Пятилитровый мотор так просто не догнать…
– Бу-у-у, а-а, ха-ха! – страшным голосом сказала я у него над ухом, Мануэл снял очки и обреченно сказал: «Доброе утро, сеньора».