– Всё. Берите носилки. Пошли.
Мы снова, по поднявшемуся после недавнего проноса ведьмы камышу, протопали к краю бочажка. Тёмная, неподвижная вода загадочно отблескивала в лунном свете. Темно, ведьмы не видать. Но картинку её «оборота» я и так себе чётко представляю. Носилки одним краем опустили на узкую полоску песка по бережку, отвязали ремни. Чисто автоматически, следуя бритве Оккама — «Не умножай сущностей», — отправил Ноготка за лошадьми. «Меньше знает — крепче спит». Едва шорох камышей под его шагами стих, как Сухан поднял другой край носилок. Туша мёртвого вирника шумно плюхнулась в мёртвую воду. Как и положено для судебного пристава — всё по закону. В данном конкретном — по закону Архимеда: «Тело впёрнутое в воду — выпирает из воды».
Снова волна побежала по этому странному месту погребения. Зашуршали, закачались камыши вокруг. И всё затихло. Ведьма-язычница и «княжий муж», тащивший «благую весть»… «В одном флаконе». Точнее — «в одном омуте». Что ж, им найдётся, о чём поговорить в вечности. А меня ждут дела. «Здесь и сейчас».
К сему времени кровь многих душ христианских была уже на руках моих. Но вирник Степан Макуха был первым, на которого я смотрел не как на человека — худого ли, злого ли, враждой ли ко мне дышащего. Но как на функцию, как на «служилого». И убиен он мною был не для защиты жизни своей или людей моих, но токмо того ради, чтоб «функция» сия исполнялась более ко мне благорасположенно. Не имея в те поры средств для изменения законов, в краях сих действующих, должен был я стремиться к бездействию их. В той части, которая мои дела затрагивала. Так в смертях человеческих, мною свершаемых, всё более на смену ярости и страху приходили соображения целесообразности и выгодности. В меру моего понимания.
Мы вернулись к лошадям, но прежде чем отправиться на заимку, я решил провести «воспитательную беседу».
– Ноготок, то, что ты видел рассказывать нельзя никому. Никогда. Ни другу-брату-свату. Ни попу, ни начальнику, ни прохожему-перехожему. Ни под пыткой, ни спьяну, ни на исповеди. Понял?
– Ага. Насчёт пытки и пьянки — понятно. Только… Поп-то спрашивать будет. Чего говорить-то?
– Правду. Одну только правду, ничего кроме правды. Но — не всю правду. Вот слушай: «Покаяние» — это славянский перевод греческого слова «метанойя», буквально означающего «перемена ума». Но ты-то нанялся ко мне в службу с нынешним своим умом. Мы составили ряд, договор с тобой. С таким, какой ты есть. Ежели ты меняешь себя без моего согласия, то рушишь наш уговор. Это клятвопреступление — один из семи смертных грехов. Вывод: для тебя искренняя исповедь — грех. А неискренняя — ложь перед Господом. Что снова грех. Так что говорить самому или на вопросы попа отвечать про дела мои и тем менять ум свой по делам этим — тебе нельзя. Теперь посмотри на это с другой стороны: исповедь — очищение души стыдом. Сделал ли ты что-либо стыдное? Нет. Значит, и греха на тебе нет. Или ты собрался священнику всякий свой шаг пересказывать? Всякий вдох и выдох? Вот и об этом говорить на исповеди — не следует. И третье: исповедь — очищение от собственных грехов. Если же ты, по воле моей, в делах моих, сделал нечто худое, то сие есть мои дела и мои заботы. Это — мои грехи. Не рассуждай на исповеди о прегрешениях соседей или знакомых — только о своей душе.