Древние греки в качестве высшей меры наказания использовали остракизм. В ряде древнегреческих полисов, в том числе в Древних Афинах, остракизм означал изгнание гражданина из государства по результатам всенародного голосования. У нас тоже общество голосует. Правда, не черепками, как в Афинах. И избирает человека не на изгнание, а на осмеяние. Афиняне посылали далеко и надолго, путём всенародно выраженного и демократически оформленного волеизъявления. Даже Аристотеля послали. Но по их закону — наказание сроком не более 10 лет и с отбыванием только на чужбине. У нас голосуют круче — в дерьмо и пожизненно.
Ну нужна в каждом коллективе хомосапиенсов «плевательница»! Этакий эталон. «Вот так жить нельзя». Чтобы сравнить себя, возвысится и возрадоваться. И возблагодарить Господа: «я — не такой. Меня — ценят. Уважают». Кто ценит? Кто уважает? Такие же тайно неуверенные в себе люди, ходячие сундуки комплексов, маний и фобий? «Скажи мне кто твой друг, и я скажу кто ты» — народная мудрость. «Скажи мне — над кем ты смеёшься…». До такой мудрости народы — не дорастают.
«Что ж мне в петлю или в пень головой?
Что я, люди, вот такой «не такой»?
Что родился, коли мать родила?
Иль что небо чернота залила?»
Готовность широких народных масс высмеивать обладателей врождённых или приобретённых аномалий хорошо рассмотрена в мировой литературе. Тот же «Собор Парижской Богоматери» или «Человек, который смеётся». Прелесть коллективного осмеяния в том, что любой и каждый конкретный человек может быть оценён как дебил или урод. В том или ином социуме, в той или иной эпохе. Один и тот же набор внешних признаков в одном месте-времени превращает человека в альфу, в другом — в гонимого парию. А душа-то — одна и та же. Была. Очень немногие личности могут выдержать постоянное давление мнения окружающих. Хоть — вверх, хоть — вниз.
«Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспаривай глупца».
Эх, Александр Сергеевич, что ж вы собственного совета и не послушались? И нарвались на пулю у Чёрной речки.
Но Пушкин это к музе пишет. А я — не муза, я — зараза. Вирусу всё равно — можно и «глупца оспаривать». Я стянул с головы шапку. Затем — бандану. Медленно провёл по голове ладонью.
– «Головёнка — гладенька» — это ты точно заметил. Теперь посмотрим — у кого будет «в порточках — гаденько».
Ухмылка медленно сползла с Филькиного лица.
– Дык… эта… мы… ну…
У человека печень справа. Очень удобно бить с левой. Резко. На выдохе. Укол дрючком. От всей души. «А-ах» резко согнувшегося в поясе мужика. Прижавшего локоть к боку. Слетевшая под ноги его шапка. Какое-то неясное, но слитное движение всей толпы на меня. И, пойманное краем глаза, движение Сухана. Разворачивающего свою еловину на изготовку. Снова многоголосый, но едва слышный, «а-ах», чуть заметный откат крестьян назад. Мгновение неподвижности, колебания. И… волна по толпе — люди опускаются на колени. Без команды, окрика, приказа. Сами, инстинктивно, естественно. Не падают, не рушатся — стекают. Одёргивая зазевавшихся соседей, ещё без воя, нытья. Текут. Проседают. Опускаются. Молча.