Он тыкал пальцем в чертежи и показывал Лёлику новенькую крестовину:
— Смотри, как они коромысло для ног крепят, ты представляешь, как оно двигается?
Он вскрикивал, он старался перекричать трубы и саксофоны, он подпрыгивал, он только секунду стоял смирно, а потом срывался с места, бежал к шкафам, доставал из них каких-то старых кукол, показывал, показывал. И говорил взахлеб, словно молчал сто лет и теперь ему наконец-то разрешили раскрыть рот.
А Лёлик смотрел на него так, что было понятно — вот кто настоящий кукольный бог.
Сэм выключил музыку и аккуратно сложил разбросанные по столу чертежи — чтобы было куда поставить пирог. Вытащил из кармана новенькую блестящую коробку с заграничными буквами, вьющимися по крышке, и протянул ее Ефимовичу.
Тот схватил пачку как ребенок, обеими руками, радостно распотрошил, и сразу в комнате остро запахло табаком. Он набивал ноздри, смешно тряс головой, зажмуривал глаза, подмигивал Сэму, чихал, как кошка, снова набивал в нос табаку. Над губой у него получились две табачные дорожки, но он не обращал на них внимания и не собирался вытирать.
В дверь деликатно постучали. Ефимович сразу насупился и застыл — словно пришельцы из Дома могли принести в его комнату, увешанную марионетками, тростевыми куклами, масками и афишами, какую-то беду.
— Ну валяй, кто там?
В дверь вплыла балерина из аллеи — уже без палочки, с подносом в руках, на нем дымились чашки. На всех.
— Чай, — сказала она и наклонила голову на лебяжьей шее, которая, казалось, совсем не гнется, — я подумала, что вы захотите чаю.
Даже королевы поклоняются кукольным богам, подумал я, когда балерина, прямо держа спину, ушла за дверь.
— Ухаживает, — горделиво сказал Ефимович и поднял брови-крючки.
Он с явным удовольствием отрезал кусок пирога и видно стало, что капуста светло-зеленая, и запахло фирменной начинкой Мамы Карло. Сэм смотрел на руки Ефимовича, и тот перехватил его взгляд.
— Нет-нет, — испуганно отшатнулся Сэм, — я не буду, это вам.
— А я тебе и не дам, — хитро прищурился Ефимович, и глаза его утонули в сетях бесконечных морщин. — Лёнечка, а ты, конечно, съешь!
Он протянул Лёлику и мне по кусочку.
— Я думал, что актеры в Доме — как списанные куклы, — ляпнул я и тут же готов был сгореть со стыда. Голову словно окунули в горячую ванну. Теперь Ефимович точно обидится.
А он только рассмеялся:
— Списанные! Тебя не могут списать, пока ты сам себя не спишешь. А пока есть куклы и чертежи — нет ни пенсии, ни старости, а смерть подождет за дверью.
И он громко уже захихикал-закудахтал.
— Я, как на пенсию окончательно выйду, к тебе приду, — сказал Лёлик на прощание, и видно было, что это уже ритуал, что он каждый раз это говорит. — Дома не останусь.