Я попытался было выяснить, каким образом одно мое семяизвержение могло дать несколько тысяч порций целебного средства. Но тут объяснения Хаззера стали настолько туманными, что я отчаялся узнать истину и махнул на это дело рукой.
В то утро, чувствуя себя усталым после событий последних дней, я решил немного развеяться и, посадив себе в нагрудный карман мою возлюбленную Кульбюль, отправился на прогулку к берегу, чего прежде не делал.
Путь до моря занял всего несколько минут, я сел на прибрежный уступ и уставился в голубую даль. Впервые за последние несколько месяцев я вдруг почувствовал тоску по дому, по моей далекой Англии, по белым скалам близ Дувра, по ноттингемпширскому воздуху. Я погрузился в размышления.
Кульбюль, чувствуя мое настроение, тихонько сидела в моем нагрудном кармане, выставив наружу головку и тоже устремляя свой взгляд куда-то за горизонт.
Чувства переполняли меня. Наконец я сказал:
– О радость! О счастье! Смотри – там моя страна! Там мой народ![2]
Слезы навернулись у меня на глаза, одна из них скатилась по подбородку, и я вдруг почувствовал прикосновение к щеке нежной крохотной ручки.
– Не плачь, Гулливер, – сказала Кульбюль. – Ты еще вернешься домой. Ты еще увидишь свою страну.
Ее тоненький голосок прозвучал так сочувственно, что у меня еще больше перехватило горло. Заброшенный на край света, без малейшей перспективы выбраться с этого забытого Богом островка – какие у меня могли быть надежды? Соорудить даже самое жалкое подобие лодки из худосочных лилипутских деревьев не было ни малейшей возможности. Хоть бросайся в море и отдавайся на волю волн. Но это сулило верную гибель. Тогда как пока я оставался здесь, надежда могла еще теплиться в моей отчаявшейся душе. Предаваясь этим горестным мыслям, я вдруг почувствовал чье-то легкое прикосновение к моему естеству, пребывавшему в состоянии, вполне отвечавшему настроению, в котором я находился.
Я бросил взгляд вниз: ну, конечно же, моя милая Кульбюль решила утешить меня на свой лад. Она незаметно спустилась по моей рубашке, не без труда расстегнула пуговицы, извлекла на свет Божий своего давнего знакомца и теперь пыталась привести его в чувство. Я покачал головой, глядя на ее тщетные усилия, – уж слишком был угнетен мой бедный разум открывшейся передо мной истиной безысходности моего положения, а мое естество потому пребывало в полном огорчении.
Но Кульбюль, видимо, не знала, как угнетена моя душа, а потому продолжала свои усилия. Как это ни удивительно, но ее действия вскоре возымели успех. Я с изумлением почувствовал шевеление моего орудия, от которого по всему телу разлилась сладкая истома; дурные мысли куда-то исчезли, и я погрузился в блаженство. Дабы облегчить задачу Кульбюль, я улегся на спину, предоставив ей позаботиться о том, чтобы все завершилось к нашему обоюдному удовольствию. Бедняжке пришлось для этого постараться.