Характерный треск гравия под шинами вырвал меня из полусонного оцепенения. Мы подъехали к небольшому замку восемнадцатого века, стены которого увивал дикий виноград. Я восхищенно присвистнул:
— А вы шикарно устроились, душка Грубер!
Он вытолкнул меня из машины и поволок по аллее, окаймленной цветущими форситиями. На чистом небе сияли мириады звезд. Шофер, эрзац гуманоида, облаченного в серый полиамидный костюм, шел сзади, приставив пистолет мне к затылку. Мы поднялись на крыльцо, и Грубер позвонил. Дверь отворилась почти мгновенно, и я увидел такое знакомое лицо.
Марта оглядела меня, но в глазах ее не отразилось никаких чувств. Сердце у меня бешено заколотилось, и мне пришлось сделать громадное усилие, чтобы не обратиться к ней, не обозвать, не выхаркнуть все те злые слова, что душили меня. Она посторонилась, пропуская нас в просторную комнату со сводчатым потолком и стенами, обшитыми палисандровыми панелями. Богатая и дорогая английская мебель довершала убранство, придавая помещению отпечаток уютной усадьбы. В огромном камине из тесаного камня пылали поленья. Мирная, спокойная обстановка, и я, со связанными руками, распухшим лицом, в грязной, покрытой кровью и пылью одежде, должно быть, выглядел тут совершенно неуместным. Марта обернулась к Груберу:
— Что случилось?
Он схватил резной хрустальный графин и налил себе стакан ледяного оранжада. Я вдруг понял, что подыхаю от жажды.
— Этот кретин чуть не попался в лапы Хольца и Маленуа. У меня не было выбора. Да и вообще, все это так затянулось, что пора уже принимать решение. Нельзя позволять этому мелкому жулику сто лет подряд держать нас за глотку.
— Я могу получить стакан оранжада?
Они повернулись ко мне, точно собаки, готовые вцепиться. Марта вздохнула. Это была ее единственная реакция на меня. Я подумал, что не прошло и недели, как я занимался любовью с этой женщиной. А теперь она вздыхает, когда я говорю, что мне хочется пить… И все-таки она подала мне стакан, и ей пришлось держать его, пока я пил, потому что руки у меня по-прежнему были связаны. Ее пальцы касались моих губ, я чувствовал аромат ее духов, ее волос. Как она могла так обойтись со мной?
Грубер выглядел раздраженным, точно человек, столкнувшийся со страшно невоспитанным, невыносимым ребенком. Оранжад был действительно холодный, и мне стало легче. Я обратился к Марте:
— Я могу сесть или должен умереть стоя?
Грубер молча указал мне на цветастую софу, подошел к Марте и что-то быстро сказал ей по-немецки, но я не понял, потому что говорил он очень тихо. Она покачала головой и закурила сигарету той марки, что курила всегда. Хоть ей она осталась верна…