Накормив дитенка, медведица толкнула его мордой, что значило: пошли! Он сделал шага два, затем его остановила привязь. Медведица зло схватила ее зубами, мотнула головой, и ременная привязь лопнула, как нитка.
Медвежонок впереди, по-ребячьи беспечно косолапя, матка за ним, настороженно оглядываясь, неторопливо пересекли залитый солнцем двор и скрылись в лесу. Перетрусившие люди начали выползать из своих убежищ, снова собираться у кухни.
Рабочий, привезший медвежонка, сказал:
- Упустили. Надо было стрелять.
- Кого? - спросила кухарка.
- Известно, матку. В ней двадцать пудов мяса да шкура.
- Дурак, только и знаешь, - сердито отрезала кухарка.
- А тебе что надо? Что позабыл я?
- Любовь.
- Каку любовь?!
- Медвежью, материнскую.
- Да ты рехнулась, нашла у медведя любовь. Он же - зверь, кровожадный.
- Материнская любовь везде есть, везде одинакова, не страшится ни ружья, ни батожья, ни самой смертушки. Да что с тобой разговаривать! Кухарка окинула рабочего осуждающим взглядом, словно запущенного непростимо, и ушла в кухню. Там она еще поворчала: - Медведь - зверь. А ты кто? Сперва отнял дитю у матери, потом самое ее хотел стрелять.
- Ну, разошлась, дура баба, - рабочий махнул на нее рукой и занялся поломанной таратайкой.
МЕДВЕДЬ-ПАХАРЬ
Я ехал из Калуги в Москву поездом местного сообщения. В купе со мной ехала стайка говорливых колхозниц. Они наперебой рассказывали друг другу про недавнюю Великую Отечественную войну, оккупацию, партизанщину. Мне особенно запомнился рассказ про медведя.
- Вся наша Калужань, бабоньки, была под фашистами. И они так ограбили, так раздели ее, горькую, что не выскажешь. Не оставили ни лошаденок, ни коровенок, ни поросят, ни курят. Все, что способно гореть, сожгли.
Выгнали фашистов по весне. Вернулись мы из лесов, где партизанили, в родные места. Наше село было так изничтожено, что уцелел от него один чугунный утюг. И тот с отбитой ручкой. Один-одинешенек от сотни дворов и домов. И лежит не там, где было жилье, а вдали от него, вдали от дорог, среди поля. Какая адова сила зашвырнула его туда?
Начали мы рыть землю, искать захороненные от немцев плужки, бороны. Время было самое посевное. Нашли, подняли на свет божий, а впрягать некого. Впрягались сами по четыре бабоньки в плужок. Надо бы поболее, по пять-шесть бабонек, да не хватает на все плужки. А оставлять их без дела нельзя, надо спешно сеять, пока с голодухи не съели семена. Ну, тянем. Сердце в груди стучит, как молот в кузнице. Станет невмоготу, падем наземь, на плужок, и плакать, причитать: "Почему вы такие тяжелые, упрямые, безжалостные".