«Я кормил на бульваре голубей, потихоньку отщипывая хлеб от лежавшего рядом батона. Было пасмурно и безлюдно. А потом появился он. Даже не он, а его собака. Огромный питбуль со свинячьим хвостом. Рычаньем разогнал голубей. Положив лапы на скамейку, стал обнюхивать батон.
— Уберите пса, — как можно спокойнее сказал я.
Толстый, мордатый хозяин расплылся в улыбке:
— Не боись, не укусит.
Собака стала грызть хлеб.
— Чарли, фу! — ласково окрикнул мордатый. — Оставь старику горбушку.
Я не смел шелохнуться. Собачник прошел мимо, тихим свистом, подзывая животное.
— Намордник надевать надо, — прошептал я вдогон одними губами.
— Кому? — нагло обернулся он.
И заржав, пошел по аллее. Я готов был его убить! И почему я должен терпеть? Потому что трус? А сколько было таких обид! Сколько раз я уступал! О, как сладко было бы видеть его мозги, которые клюют голуби!»
Опубликовав сообщение, Модест Одинаров успокоился. Взяв веник, он замел на кухне осколки разбитой посуды, а когда вернулся, его ждал короткий комментарий:
«Зря его не убил. А за ним и собаку».
Совет был подписан: «Раскольников».
«Ну, это уже слишком», — подумал Модест Одинаров. И тут же, словно его мысли читали, появилось:
«Боишься? А если б не боялся? И знал, что за это ничего не будет?»
Вместо ответа Модест Одинаров исправил на своей странице возраст, вписал в графу семейного положения: «Разведен», а в религиозные взгляды: «Не знаю».
Полина Траговец прочитала сообщение Модеста Одинарова, и ее охватила жалость. Она представила его маленьким ребенком, которого обижают сверстники, и почувствовала к нему материнскую нежность.
Внизу, на первом этаже его дома, был магазин, с витринами больше его квартиры, светящимися по вечерам неоновой рекламой. В детстве Модест часто заходил в него, и прислонившись щекой к холодному кафелю в отделе живой рыбы, он долго смотрел на блестевших чешуей морских чудищ, тесно плававших в огромном аквариуме, на стоявший рядом сачок с крупной клеткой, которым усатый продавец вытаскивал их и, оглушив прежде деревянной колотушкой, взвешивал, положив на чашку тяжелую гирю, чтобы после завернуть с улыбкой в промасленную бумагу. «И рыбы не знают, что их ждет, — думал Модест. — А, может, и мы выставлены на продажу?»
Десятилетиями магазин остался тем же, казалось, даже сачок с рваной сетью был прежним, и те же рыбы обреченно плавали в аквариуме. «Все проходит, но ничего не меняется, — зайдя за продуктами, каждый раз думал Модест Одинаров. — Мы исчезнем, а все так и останется». Раз он на мгновенье задержался у аквариума, и крупная рыбина, чуть его не забрызгав, выпрыгнула из воды, шумно плюхнувшись под ноги. Она ожесточенно билась, оставляя на пыльном кафеле мокрые следы, выскальзывала из рук подоспевшего продавца, пока он не оглушил ее двумя ударами колотушки. «Эта наша свобода», — отвернулся Модест Одинаров.