Поэтому возник план написать новую книгу, воспроизведя и дополнив ранние наблюдения, соотнеся их с более поздними исследованиями в различных областях и организовав все в целом наиболее подходящим для данного предмета образом. Это были весьма амбициозные задачи, – конечно, они не могли быть полностью осуществлены. Литература о психологическом развитии ребенка очень обширна, и я неизбежно должна была упустить что-то релевантное и важное, тем более, что моя профессиональная деятельность после публикации «Открытие смерти ребенком» не была связана с детьми. Относительно организации материала: поле практически безгранично; необходимость какого-то дизайна, а также ограничения моих личных знаний и способностей в большей мере повлияли на отбор и структуру материала, чем сама тема. Наконец, поскольку медики не находятся под властью табу, они могут свободно цитировать труды специалистов не из их области, в то время как последние едва ли с такой же легкостью могут говорить сами за себя. Их работы (пока не процитированы) могут быть сочтены непрофессиональными.
Двое из современных британских авторов, Артур Кестлер (Arthur Koestler) и Джеффри Горер, особенно известны своими текстами и лекциями на тему смерти. Кестлер уделяет особое внимание чудовищности агрессии человека и неадекватности его концепции смерти. Горер – скудости поддержки, которую британская (и другие протестантские) культура оказывают людям, потерявшим своих близких. К обоим этим аспектам я вернусь, но не смогу в полной мере отдать должное аргументации авторов, поскольку не буду ее повторять.
Согласно окончательному плану книги, две темы оказались практически не затронуты: идея смерти в подростковом возрасте и самоубийство. Они требуют отдельного рассмотрения.
Горер начинает свою работу 1965-го г. автобиографическим откровением, очень ценным для развития его социологической темы. Я хотела бы сделать то же самое, но не могу, хотя отнюдь не из-за отсутствия опыта утраты и горя. Однако я могу сделать негативное утверждение: никто в моей непосредственной семье не умер, когда я была маленьким ребенком, за исключением брата-младенца, которого я не видела. Он был рожден дома, и нас, старших детей, на это время отослали. Еще до нашего возвращения мама увезла малыша в надежде найти лечение для его врожденного заболевания. Когда родители через три недели вернулись без него, мы, в свои семь, пять и четыре года, были глубоко разочарованы. Но не помню, чтобы я, пятилетняя, тогда была озадачена вопросом смерти.
В течение последнего десятилетия появилось множество исследований, с несколько противоречивыми результатами, связей между разлукой и утратой в детстве и психическими заболеваниями или расстройствами в дальнейшей жизни. Ниже я буду ссылаться на них более подробно. В медицинских журналах можно найти упоминания о разбитом сердце, на котором раньше специализировались в основном поэты. По-видимому, эффекты разлуки с матерью в раннем детстве, как и смерти отца в тот же период или позднее, могут быть долговременными и пагубными, если нужды индивида остаются не признанными и не облегченными. Однако кампания по обеспечению пенсий для вдов была длительной (1912–1925 гг. в Англии) [3] , и ожесточенная оппозиция, которую эта кампания встретила, ныне кажется почти невероятной, – когда мы знаем из исследования Петера Мэрриса [4] , проведенного после Второй мировой войны, о социальных и экономических страданиях, испытываемых вдовами и их детьми до сих пор, несмотря на то, что закон обеспечил им пенсии. Кажется, мужчины хотят, чтобы те, кто их лишились, продолжали иметь основательные причины для скорби. Сегодня мы больше готовы признавать смешанные мотивы, чем в дофрейдисткую эпоху.