Амадо открыл дверь, но потом снова закрыл ее. Несколько секунд он смотрел на Элизабет, и она не могла понять выражения его лица. В конце концов он прошел через всю комнату и, протянув ей руку, сказал:
— Мне было очень приятно общаться с вами.
Его пальцы, как ей показалось, нежно стиснули ее руку и на какое-то мгновение Элизабет ощутила, что через это прикосновение они как бы поделились сотней невысказанных вслух мыслей.
— Спасибо, — сказала она. — С этого момента я буду вспоминать о вас с каждым бокалом вина.
Амадо улыбнулся.
— Что ж, надеюсь, что это всегда будет вино Монтойя.
— А разве существует другое? — сказала она, улыбаясь ему в ответ.
Когда он ушел, Элизабет с трудом вернулась к своим проблемам, которые всего несколько минут назад так волновали ее. Новая работа, новая жизнь, все это казалось ей ничтожным по сравнению с тем, что она потеряла.
До своей квартиры Элизабет добралась, полная благих намерений. Она точно распланировала дела. В первую очередь непременно следует взяться за тщательный просмотр стенных шкафов, ящиков столов и комодов и решить, что стоит упаковывать, а что можно отдать благотворительной организации «Добрая Воля».
Но каким-то образом в тот же миг, как она закрыла за собой дверь, ее благие намерения улетучились, прихватив с собой и воодушевление. Она вытащила из холодильника обед-полуфабрикат и поставила его в духовку, даже не потрудившись посмотреть, что там запаковано.
Она чувствовала себя опустошенной умственно, физически и эмоционально.
Происходила странная вещь: по мере того как она становилась старше, личность, которую Элизабет с такими усилиями старалась забыть и оставить в своем прошлом, становилась все важнее и важнее. Под всеми внешними атрибутами образования и биографии, К добру ли или к худу, она до сих пор оставалась Дженнифер Кэйвоу, а не Элизабет Престон.
Бывали случаи, когда она жадно стремилась в прошлое, к этой одинокой маленькой девочке, и тогда ее руки мучительно тянулись обнять ее, а голос стремился сказать Дженнифер, что она не забыта.
Но Элизабет не могла вернуться обратно. Они с Дженни были частью настолько запутанной паутины лжи, что любая попытка освободиться лишь крепче затягивала вокруг них эти шелковые нити.
Когда она училась в колледже, необходимость утверждать свою личность подогревалась страхом разоблачения и последующего судебного преследования. Она никогда и не пыталась дурачить себя на этот счет. Не имело значения, насколько непреодолимым было стремление, которое привело ее туда, но то, что она сделала, — чистейшей воды мошенничество. Школа была бы просто вынуждена возбудить против нее дело, хотя бы для того, чтобы защитить будущие пожертвования на программу своих стипендий.