Я покачала головой.
— А что еще ты приготовила?
— Циммес.
— Что это за тиммес?
— Не тиммес, а циммес. Это сладкий картофель, морковь и чернослив. — Она открыла крышку кастрюли, и я опять сунула туда палец. — Подожди, — остановила меня Сьюэллен. — Сейчас дам тарелку. Садись.
— Нет. Между прочим, кисонька-лапонька, у нас дома такое готовилось. Только мама называла это морковным рагу.
— По-моему, ты ошибаешься. Мама предпочитала немецкую кухню.
Я покачала головой.
— Мне кажется, по вкусу это очень похоже. А ты как считаешь?
— Ну вообще-то сходство есть, — согласилась она и открыла дверцу духовку. Я заглянула внутрь.
— Ага. А это лапшевник, — торжествующе объявила я. — Разве не так?
— Да. Это кугель. С золотистым изюмом.
— А мама предпочитала черный изюм. Представляешь, я ни разу после смерти мамы не пробовала лапшевник. Дай мне рецепт. Может, сумею уговорить Ли приготовить его.
— Хочешь кусочек?
— Да. Только поменьше. Просто тонюсенький ломтик. Не хочу портить фигуру.
— От маленького кусочка ты не растолстеешь.
— О Господи! Ты говоришь прямо как еврейская мамаша. Или по крайней мере мне кажется, что так говорят все еврейские мамаши.
Как я и предполагала Сьюэллен отрезала мне здоровенный кусище, и я, со стенаниями, съела все до последней крошки.
— М-м-м, потрясающе, — заключила я, собирая вилкой последние кусочки.
— У меня есть еще говяжья грудинка.
— Хочу взглянуть.
— Она в холодильнике — охлаждается. Я потом сниму с нее жир, залью специальным постным соусом и положу в духовку, чтобы разогреть. Но давай-ка я тебе лучше покажу десерт.
Она протянула мне украшенный клубникой торт.
— Это тоже еврейский торт? — спросила я, стараясь не улыбнуться.
— Нет, мой любовный торт. — Она наклонила блюдо так, чтобы я смогла увидеть верхушку. Там было кремом написано: «Я люблю тебя, Говард».
— О Господи! — И я расплакалась.
— Что случилось? Ну я так и знала, что что-то не так!
— Все так, — возразила я, вытирая глаза кухонным полотенцем. — Просто растрогалась, только и всего. И торт прекрасный и чувства тоже. Старина Говард сегодня вечером будет ужасно доволен. Его ждет такой ужин! И еще торт! Но, Сьюэллен, Говард и без торта прекрасно знает, что ты его любишь.
— Это так, но ты же помнишь, как в том старом анекдоте: «Ведь хуже-то не будет».
— Нет, не знаю. Расскажи.
— Старый актер играет в какой-то еврейской пьесе, но ему становится плохо, и он умирает на сцене. Поднимается шум, тело уносят, на сцену выходит директор театра и говорит, что из-за смерти артиста спектакль продолжаться не будет. В зале встает пожилой еврей и возмущается. Директор ему говорит: «Просим прощения. Но человек умер, и мы ничего не можем поделать». Тогда этот старик советует: «Поставьте ему клизму». Директор в ответ: «Он умер. Она ему не поможет», но старый еврей замечает: «Да, но хуже ведь не будет!»