Доктор приехал через полтора часа. Он установил, что это был очень серьезный сердечный приступ, и прописал полный покой.
Внизу, в гостиной, он никак не прокомментировал отсутствие отца, но потом подозвал ее и Стенли.
— Ваша мать тяжело больна, — сказал он. — Если она перенесет эту ночь, то останется жить. Все зависит от ее внутренних сил и воли к жизни.
Агнес мысленно повторяла его слова «воля к жизни» и думала, что если это главное для ее выздоровления, то матери не выжить. Ибо теперь она осознала по-настоящему, какая гнетущая атмосфера безысходности такое долгое время затягивала и затягивала ее. Если бы она поняла это раньше, то отнесла бы к неизъяснимой тоске, которая проистекала из раздельного существования, которое вели ее мать и отец, сходясь вместе только ради того, чтобы принять гостей или нанести визит в другие дома и таким образом поддержать видимость семейного благополучия.
Но теперь ей стало понятно, что дело не столько в тоскливом существовании, сколько в том, что жизнь ее матери увядала без любви, и это убивало в ней жажду жизни: мать так долго не знала любви — от мужа, от сыновей, даже от нее самой, потому что она не чувствовала у матери такой потребности, скрывавшейся за чопорной, по всей видимости, эгоистической наружностью, эгоистической потому, что она не желала заниматься своей дочерью Миллисент и отказывалась нести какую-либо ответственность за нее, но теперь она знала, что для этого имелась причина и что во всем этом есть и ее немалая вина.
Проводив доктора, она вернулась в комнату матери, где оставалась Пегги. Стенли лег спать, сказав, чтобы она позвала его, если матери сделается хуже. Она хотела сказать, что хуже, чем сейчас, ей уже быть не может, хуже могла быть только смерть, но она не стала этого говорить, только кивнула, что он может идти спать. И еще раз повторила про себя, что Стенли — это отец, только в другом, молодом обличье.
Агнес провела эту долгую ночь неспокойно, то и дело просыпаясь. От сидения в кресле все тело сводило. Она открыла глаза и посмотрела на стоявшее по другую сторону кровати кресло. Оно было пусто. Наверное, Пегги пошла вниз приготовить питье. Она перевела взгляд на мать и вздрогнула, увидев, как у той задрожали веки. Агнес склонилась к ней и ласково позвала:
— Мама!
Кейт Торман открыла глаза, шевельнула губами, видно было, что она силится что-то сказать, но слова не выговаривались, и Агнес произнесла:
— С тобой все хорошо. Все хорошо, мамочка. — Она подвинула свое кресло поближе к кровати, опустившись в него, откинула с потного лба упавшую прядь волос и снова заметила, что мать пытается заговорить. Стараясь быть как можно ласковее, Агнес произнесла: — Не пытайся разговаривать, мамочка, тебе нужно отдыхать.