Он брал ее на руки, носил, смеясь, лепеча, безумный от радости. Она была не тяжелее перышка в его могучих руках. Он испытывал дикую радость держать ее и прижимать к своей груди.
— А если я тебя никогда больше не отпущу? — говорил он.
Она ударяла его по голове или же, обвив рукою шею, прижимала к его затылку свои горячие уста. И отвечала:
— Ну что же? Держи меня так у себя на груди!
Он так крепко прижимал Жермену к себе, что готов был раздавить. Им овладевали порывы дикой любви. От поцелуев, которыми он ее осыпал, было больно, как от укусов. Он прикасался к ее телу жадным раскрытым ртом, и его челюсти вздрагивали. Он повторял ей без конца, что умрет, если когда-нибудь она его перестанет любить, и тогда его скелет будет валяться где-нибудь на дороге или висеть на суку. И раздирал себе ногтями кожу, чтобы показать ей, как мало дорожил своим телом. Она бросалась к нему, хватала его руки, с гневом умоляла верить ей.
— Говорю тебе, буду любить тебя до самой смерти.
Он глядел на нее, устремив пристальный взгляд на ее губы. Лицо его озарялось сияньем, и он бормотал:
— Говори мне так всегда, если это правда.
Ему всегда было мало того, что она говорила.
Он прислонял свое лицо к ее лицу, кидая острые взгляды и заставляя ее повторять постоянно одно и то же.
— Так, так… Еще, еще… Посмотри мне в глаза.
Иногда останавливал ее:
— Стой…, ты не хорошо сказала сейчас.
Она его ударяла от нетерпения.
— Ах, ты глупый!
И ему становилось немного грустно.
— Ты права, — я глуп. Но вот подумаю, что может ведь так случиться, что перестанешь меня любить… эх! и чувствую, что в голове моей все ходуном заходит.
Она пожимала плечами. Они оставались вместе до ночных теней. Тишина сурово надвигалась над их уединенным пристанищем, опускалась кругом. Их лица светились в темноте. Они садились радом, гладя, как возрастает эта белизна, и шептали вполголоса ласки друг другу.
В другие дни они внимали молча лесному шелесту в чаще этого моря листвы, которое постепенно расширялось от земли к небу. И ничего для них не было лучшего, как чувствовать, что каждое мгновение все сильней и сильней поглощает их необъятная, мутная мгла. Она всегда первая напоминала ему о времени.
— Уже? — говорил он.
И жаловался, не желая покориться разлуке. Он схватывал себя с отчаяньем за голову обеими руками и умолял ее повременить. Или же заключал в объятия и, смеясь своим нехорошим смехом, кричал ей:
— Попробуй-ка уйти!
Она должна была просить его ее отпустить. Говорила об отце, братьях, о необходимости быть осторожной. Он горячился, топал от злости ногами, ударял кулаком по дереву. И к этому примешивалась ревность.