Но за этим последовало столь же страстное отступление. Она содрогнулась и закрыла лицо руками.
— Никогда! — вновь крикнула она. — Я скорее готова умереть. Мой позор в его глазах неизгладим. Он будет пригибать его к земле. Рейн слишком хорош, чтобы навязать ему подобный мельничный жернов на шею.
Но предыдущее страстное желание вновь ее охватило, и ум ее склонялся то в одну, то в другую сторону. Часы тянулись. Она отказалась от предложенной ей через прислугу пищи. Она чувствовала, что не в состоянии была бы ее проглотить. Она позвонит несколько позже, если захочет.
Что ей оставалось делать? Голова болела так, как будто собиралась лопнуть. Взор ее упал на письмецо Гокмастера. Она вновь его прочла. Тут она разгладила его и не спеша положила его перед собой на стол. Отчаяние заглушило ее гнев. Ничего не осталось от ее сильного возмущения. Маятник качнулся в обратную сторону.
Что ей оставалось делать? С Рейном встретиться лицом к лицу она больше не могла, хотя все существо ее жаждало свидания с ним. Она должна отрезать себе отступление раз навсегда, совершенно исчезнуть из его жизни. Казалось, что сама судьба указала путь, по которому ей следовало идти. Она села, уткнувшись подбородком в руки, и погрузилась в эту мысль, пока сознание роковой неизбежности не овладело ее оцепенелым умом. Судьба вернула того из мрака времен. Один раз он уже изменил ее жизнь. Не было ли тут указания рока, что он должен закончить начатое? Она должна выйти за него замуж. Рейн будет спасен. Это будет безрадостная жизнь, самопожертвование. Но ведь женщина рождена для этого.
Подобно многим другим женщинам, она под влиянием временного приступа отчаяния готова была обречь себя на несчастье на всю жизнь. Она подсчитала траты, и в отличие от мужчины, не рассуждая, решила расплатиться за них. Легко решаться на непоправимое — это особое свойство женской натуры. Екатерина подошла к столу и написала два письма… по одному каждому из них. Перо быстро бегало по бумаге, рассудок освещен был ложным светом. Она их запечатала, позвонила и отправила через слугу. Дело было сделано. Она сожгла свои корабли, непреложно обрекла себя. Последовал период тупого спокойствия, в течение которого она попыталась съесть кое-что из того, что заказала, и прочитать, ничего не понимая, статью в журнале. Но слова стали, наконец, расплываться перед глазами. Журнал упал на пол. Ужас перед предстоящей ей жизнью охватил ее, и она почувствовала себя совсем разбитой.
. . . . .
Фелиция находилась в соседней комнате и напевала про себя какой-то мотив. Она вернулась со своей прогулки с Рейном и раскладывала покупки. Если бы ей вдруг предложили назвать по имени этот мотив, он ускользнул бы из ее памяти, подобно сну в минуту пробуждения. Смешанные чувства альтруизма и личного удовольствия, испытанные ею в последние два часа, привели ее в экзальтированное состояние, которое было не исключительно радостным. Она переживала один из тех редких моментов, когда молодая впечатлительная девушка живет только духовно, не сознавая ясно, чего она хочет, когда поет, в известном смысле, душа — трансцендентальное проявление пола, если углубиться в скрытый смысл вещей. Благодаря чарам ее пола выражение боли исчезло из глаз сильного мужчины, и все его существо было ими захвачено.