Внезапно учитель, отделившись от компании и, перегнувшись через перила пристани, с выражением веселого удивления, даже оторопи на лице, стал поспешно манить меня рукой обратно, к себе, словно я еще мог перескочить летом десяток метров черной и бешеной воды, отделявшей меня от берега и пристани, города, рощи, ручья и камня, от уже невообразимо далекой, исчезающей из действительности деревни, где два родных брата…
— Слу-ушай! Слушай, эй, как тебя? — обрывками доносились слова учителя. — Ты же говорил… тебе не туда! Тебе на поезд, в другую сторону!.. Эй, забыл, что ли? Давай обратно!
Куда обратно, просветитель, куда обратно?
И студентка, всплеснув руками, закатившись смехом, сорвалась с места и, размахивая полыхающей косынкой, подбежала к самому краю причала, пихнула косынку в карман, сложила ладошки рупором, привстала на цыпочки:
— Туда пароходы не ходят, возвращайся-а! Не хо-одят! Ничего не ходит, эй, слышишь? — тоненько и высоко, прорезая угрюмые баритоны ветра пронзительным своим голоском, кричала она и тоже манила к себе, на благословенный берег, и давешняя старушка, прятавшаяся до времени за павильоном «Шашлыки», мелко кивая, поддакивала: не, не, ничего не ходит туда, родимый ты наш, ничего, болезный, возвращайся; а вон и Сашок, дурачок ихний городской, в своем новом большом пальто сидит на лавочке, болтает ногами, обутыми в хорошие сапоги, рот щербат и блаженная улыбка застыла на щетинистом лице, он машет мне обеими руками, как ребенок, прощается; а Катенька, старушка и учитель с краеведом свое: не ходит туда ничего, возвращайся да возвращайся.
Но между нами, между всеми нами было уже так много стремительно расширяющегося пространства, плотно, непреодолимо забитого окаянным ветром и бесновавшейся водой — как я мог сквозь все это расслышать такую новость?
Птичик, самый малый, сел на вершинный палец самой высокой ели и, видно, он там недаром сел, тоже славил зарю; клюв его маленький раскрывался, но песня не достигала земли, и по всему виду птички можно было понять: дело ее — славить, а не в том, чтобы песня достигала земли и славила птичку.
Михаил Пришвин. «Фацелия»
Автобус, поскрипывая и переваливаясь, с выключенным мотором катит по крутому склону. Тормоза, изношенные, повизгивают.
Впереди по обе стороны дороги — дома, большая деревня Погорельцы.
Немногочисленные пассажиры сбились в узком проходе, напрасно тесня друг дружку, — всякий норовит протолкаться к выходу, хотя остановка будет конечной.
— Ну-ка, тетка, ну-ка, — настырно басит и пытается пропихнуть здоровенный свой чемодан между теткой и сидениями последний в очереди пассажир. На нем заграничный, в талию, дорогой, но, что называется задрипанный плащ, имеющий чрезвычайной длины разрез сзади. Кожаная кепка, новейшая, но словно тоже чужая — ютится черствым комком на макушке. Кудри зато что надо, рыжие, буйные.