Вскоре прибыл доктор и дал ей снотворное. Сказал, что она, вероятно, уснет на какое-то время, а когда проснется, можно везти ее в Алконли. Я позвонила тете Сейди, чтобы ей приготовили комнату.
Дэви провел остаток дня, выгребая то из Линдиных пожитков, что еще уцелело. От дома, мебели, прелестного Ренуара, спальни со всей обстановкой не осталось ничего; ему лишь удалось извлечь отдельные предметы из искореженных, разбитых стенных шкафов, зато в подвале он наткнулся на два нетронутых сундука с одеждой, посланных из Парижа ей вдогонку Фабрисом. Выбрался оттуда, запорошенный с головы до ног, точно мельник, белой пылью, и миссис Хант повела нас к себе перекусить чем Бог послал.
— У Линды, наверное, может случиться выкидыш, — сказала я Дэви, — и надо только надеяться на это. Ей чрезвычайно опасно рожать — мой врач просто в ужасе.
Но ничего такого не случилось — больше того, она утверждала, что встряска пошла ей на пользу, совершенно избавив ее от тошноты. Снова отказывалась уезжать из Лондона, но уже без прежней решительности. Я привела тот довод, что если кто-нибудь и будет ее разыскивать, то, обнаружив, что дом на Чейни-Уок разрушен, сразу, естественно, свяжется с Алконли. Это ее убедило, и она согласилась с нами ехать.
Зима вступила в свои права — суровая, как всегда на Котсуолдском нагорье. Свежий, морозный воздух бодрил, как холодный душ, — одно удовольствие пройтись быстрым шагом или проехаться верхом, когда тебя в доме ждет тепло. Только центральное отопление в Алконли и прежде-то работало с грехом пополам, а уж теперь, я думаю, трубы и вовсе заросли от старости — во всяком случае, на ощупь были чуть тепленькие. Войдешь в холл со стужи, и ненадолго охватит блаженное тепло, но это ощущение быстро проходит, и постепенно, по мере того как замедляется кровообращение, все тело коченеет и холод пронизывает до костей. Мужчинам, какие оставались в поместье, — тем, что по возрасту не годились в армию, — было некогда колоть дрова для каминов, у них все время с утра до ночи уходило на строевую подготовку под руководством дяди Мэтью, на возведение баррикад, рытье укрытий и создание прочих препон для немецкой армии, пока все как один не полягут, став пушечным мясом.
— По моим расчетам, — с гордостью говорил дядя Мэтью, — нам удастся их задержать часа на два, а то и на три, покуда нас не перебьют. Недурно для населенного пункта таких скромных размеров.
Мы посылали за валежником детей, на удивление умелым и усердным дровосеком показал себя Дэви (идти в ополчение он отказался, говоря, что ему всегда воюется лучше в штатском), но этого почему-то хватало только на то, чтобы топить в детской; если же после чая топили камин в коричневой гостиной, притом довольно сырыми дровами, он начинал по-настоящему давать тепло, как раз когда наступало время оторваться от него и брести по ледяной лестнице наверх в постель. После обеда два кресла по обе стороны камина оказывались неизменно заняты Дэви и моей матерью. Дэви не упускал случая подчеркнуть, что нам же в конечном счете хуже будет, если он подхватит простуду; что до Скакалки, та просто шлепалась в кресло явочным порядком. Мы, остальные, располагались полукругом далеко за той чертой, куда доходило тепло, и с вожделением устремляли взоры к неверным язычкам рыжего огня, тонущим то и дело в непроглядном дыму. У Линды было вечернее одеяние, род домашнего пальто длиною до полу, из белого песца, подбитого горностаем. Она облачалась в него к обеду и мерзла меньше нас. Днем либо ходила в своем собольем манто и черных бархатных сапожках на собольем же меху, либо лежала на диване, подоткнув под себя широченное норковое покрывало на стеганой подкладке из белого бархата.