Эта худая, высохшая женщина была кормилицей Вормиздухт. Сердобольная женщина воспитывала ее с детства. Когда Вормиздухт выдали замуж и отправили в Армению, с нею вместе отправили и эту толковую и опытную женщину в качестве советчицы и опекунши.
Появление кормилицы немного успокоило Вормиздухт. Бывают минуты, горькие минуты, когда человек в своем грустном одиночестве находит утешение даже в кошке, внезапно вбежавшей в комнату и участливо ласкающейся у его ног.
Вормиздухт легла в постель и подозвала к себе старушку.
— Сядь возле меня, Хумаи, сядь поближе, — сказала она ослабевшим голосом.
Кормилица села у ее изголовья.
— Положи руку мне на лоб, Хумаи, приласкай меня!
Старая женщина положила худую руку на лоб Вормиздухт: он был покрыт холодным потом.
Несколько минут Вормиздухт молчала; воспаленный взор ее блуждал по комнате. Затем глаза ее закрылись, и она тихо произнесла:
— Говори, Хумаи, говори без умолку, я буду слушать.
Та не сразу нашла, о чем говорить. Лихорадочное состояние Вормиздухт смутило ее.
— Расскажи что-нибудь, Хумаи, — повторила Вормиздухт, открывая свои печальные глаза и обратив взор к кормилице. — Разве ты забыла те ночи, когда я была еще девушкой, и ты вот так же, как теперь, сидела у моей постели и говорила? И речам твоим не было конца… Проходили часы, петухи уже пели… я засыпала и просыпалась и снова слушала твои рассказы. Ах, хорошее то было время! Не было ни заботы, ни печали! Жила я, как веселая птица, и не знала, что такое печаль.
И она опять закрыла глаза, повторяя:
— Говори, Хумаи, расскажи что-нибудь, чтобы я заснула…
Встревоженная женщина приложила руку к ее сердцу — оно сильно билось.
— Там огонь, внутри что-то жжет меня, Хумаи, — прошептала Вормиздухт, опять открывая глаза.
Хумаи испугалась не на шутку.
— Ты молчишь, Хумаи, ничего не говоришь! Тогда я буду говорить… я хочу говорить… много говорить.
Старуха начала что-то бормотать про себя; она молилась.
Вормиздухт взяла сухие руки Хумаи в свои горячие ладони и спросила:
— Помнишь ли, Хумаи, празднество в Аштишате? Это было последнее торжественное празднество. Мы сидели в пурпуровом шатре армянской царицы и смотрели на состязания. Невдалеке от нас в другом шатре сидели царь с первосвященником и нахарарами и наблюдали за происходящими играми. Помнишь ты этот день?
— Помню, — ответила та изумленно.
— Помнишь и то, как началась игра в макан[42], когда закованные в латы сыновья нахараров разделились на две партии, и как звенели маканы, и огромные деревянные мячи, точно в бурю, метались из стороны в сторону? А во время этого страстного состязания появилась девушка на золотистом коне? Помнишь эту девушку?