— Ну что? Виделись?
— Виделись, — тихо промолвила Надежда Григорьевна.
— Что же вы ей сказали?
И врач и жена одновременно подумали: о чем, собственно, они говорили? И были искренне удивлены, лишь сейчас уяснив себе, что все десять минут свидания говорили только о панике в городе и о приближении наших войск.
— Чего же вы молчите? — смотрела на них мать Бориса. — Или на самом деле уговаривали?
Надежда Григорьевна с упреком посмотрела на нее:
— Какая же мать захочет бесчестить свою дочь?
— А вы уже виделись со своими? — спросил Константин Григорьевич.
— Виделись, — басом ответила мать Валентина.
— И как решили?
— Хлопцы просили передать напильник и веревку, что-то замышляют.
— Как вы думаете, «Иван Иванович» передаст? — поинтересовалась мать Бориса.
— Большой негодяй, — сказал врач о переводчике, глядя вдоль улицы. — Нельзя перед ним открываться в таких вещах… А посмотрите-ка, кто это идет? Кажется, Сапига…
— Ну да… Тоже на свидание.
Старик Сапига, опираясь на палку, подошел к школе и остановился против окон. Постоял некоторое время молча, хмуро глядя на дверь, повернулся и вновь медленно зашагал по улице.
— «Уговорил» сына, — горько улыбнулась Сорочиха.
Из парадного вышла Ильевская и присоединилась к остальным.
— Как Сережка? — ласково спросила Надежда Григорьевна.
— Ой, не спрашивайте! Совсем искалечили ребенка…
— Ну а как же с советом? — не без ехидства спросила мать Серги.
Ильевская вдруг оживилась, измученное, осунувшееся лицо ее со следами былой красоты стало необычайно приятным и добрым.
— Какая из меня советчица, — заговорила она грустно. — Думала я, думала о том, что переводчик нам говорил, да так ни до чего и не додумалась. Ну как это возможно уговаривать их каяться? Перед кем? В чем? И слов не нашлось, чтобы такое передать Сереженьке. Куда ни кинь, всюду клин. Никак не выходит. Не сложу таких слов, да и только.
— А Сережка что говорил?
— О, Сережка! «Мама, говорит, да еще так ласково, — Ильевская глубоко вздохнула, — честь человека превыше всего!»
XIV
Через три дня Константину Григорьевичу принесли на работу письмо от Ляли[8].
«Папа, родной! — писала она. — Ты мужчина и должен перенести все, что бы ни случилось, как мужчина. У меня один шанс из ста выйти отсюда.
Я пишу не сгоряча, а хорошо все обдумав. Духом не падаю, надежды не теряю до последней минут. Однако, если я погибну, помни, вот мое завещание: мама, верно, не переживет моей смерти, но ты должен жить и бороться.
Отсюда, из самого фашистского логова, я особенно ясно вижу, какое все это подлое, изуверское варварство. И я счастлива тем, что и свою посильную долю честно вложила в то, чтобы освободить от него людей. Мы сделали немного, но мы искренне жаждали сделать гораздо больше для освобождения соотечественников, для освобождения Родины. Мы были ей верными в жизни и умрем, не совершив предательства.