— Пане Пьетро, прошу, подойди ко мне, начальнику по углам прятаться не полагается.
— Я нет прятался, я не хотеть мешать, — ответил тот и без признаков страха подошёл.
— Так кому ты не хотел мешать?
— Тебе.
— А может, придурку Беккеру, который вопреки моему запрету вздумал пускать кровь и без того малокровному, да ещё больному человеку?
— No, no! — выставил итальянец руки перед собой, как бы защищаясь от несправедливого обвинения. — Я писал, что Беккер не есть медикус, а есть зубодёр и обманщик!
Последнее предложение он сопроводил широким взмахом правой руки. Собственно, когда Аквилани начинал говорить, сразу становилось видно, что он не саксонец или бранденбуржец, а сын знойной Италии, общался почтенный доктор медицины не только с помощью языка, но и мимики лица, жестикуляции рук.
— Кому писал? — затупил Аркадий, начиная осознавать, что здесь главный виновник совсем не его новый собеседник. Желание всех помножить на ноль стремительно утекало, замещаясь нехорошим, неприятным подозрением (пока подозрением).
— Порка мадонна мамма миа! Как кому?! — удивлённо раскрыл глаза и всплеснул руками Пьетро. — Тебе!
— Когда писал? — ещё теплилась в характернике надежда, что письмо до него не успело дойти.
— О!.. Давно, совсем давно, — замахал верхними конечностями итальянец.
«Шо, опять? Бли-и-ин горелый, почему же, как только надо найти главного виновника, так выясняется, что мне для этого достаточно посмотреть в зеркало на свою растолстевшую харю?»
Собственную полноту Аркадий имел привычку сильно преувеличивать, как и степень личной вины. Так уж получилось, что мало-мальски приличное представление о болезнях и их лечении в целом имел только он и никто другой. С набором медперсонала немногих выстроенных лечебниц существовали огромнейшие трудности, не всякий в них мог работать. Приходилось брать всех, кто подходил хотя бы условно.
К тому же, он быстро убедился, что люди остаются людьми вне зависимости от века, в котором родились. Стучали друг на друга лекари, как голодные дятлы на гнилом, полном внутри червей дереве. Доносы на ужасном русинском, латинском, иногда и на разных диалектах немецкого и итальянского, сыпались в его немногочисленную канцелярию в большом числе. Покопавшись немного в них, он ощутил самую натуральную тошноту, будто в дерме копался, после чего больше такую литературу не читал из принципа. Да и уличное воспитание сказывалось — с младых ногтей окружающие относились к стукачам плохо, мамочка, опять-таки, об этом вещала, осуждая доносчиков на прогрессивно мыслящих творцов. Потом, правда, выяснилось, что эти прогрессивно мыслящие друг на друга без всякого принуждения в органы жаловались, стараясь утопить конкурентов. Однако сильно выраженная нелюбовь к стукачам и стукачеству остались.