– Какая, в сущности, гадость! И опять втягивал дым в рот.
***
До шестого класса гимназии я искренно и полно верил в православного бога. Одно время, с полгода, – помнится, было это в четвертом классе, – я переживал период аскетизма: постился с умилением, ходил на все церковные службы, перед гимназией заходил к Петру и Павлу к ранней обедне, молился перед сном горячо и подолгу.
Но это скоро кончилось. Бог стал для меня – несомненно, конечно, существующим – высшим начальством: критиковать это начальство было грешно, и за ослушание оно наказывало жестоко. Иногда вечером, когда ляжешь спать, – мягко, тепло, в теле истомное блаженство от уверенно наплывающего молодого сна, – и вдруг в голову мысль:
«Тебе сейчас хорошо. А что будет на том свете? Шалишь, грешишь, о смерти не думаешь… Тогда пожалеешь! Неужели не выгоднее как-нибудь уж потерпеть тут, на атом свете, – всего ведь несколько десятков лет. А зато там – безотменное блаженство на веки вечные, А то вдруг там тебе – ад! Ужаснейшие муки, – такие, какие даже представить себе трудно, – и навеки! Только подумать: на веки вечные!.. Эх-эх-эх! Не забывай этого, Витя! Пожалеешь, да поздно будет!»
Всегда умиляло и наполняло душу светлою радостью го, что у каждого человека есть свой ангел-хранитель. Он невидимо стоит около меня, радуется на мои хорошие поступки, блистающим крылом прикрывает от темных сил. Среди угодников были некоторые очень приятные. Николай-угодник, например, самый из всех приятный. Ночью под шестое декабря он тайно приходил к нам и клал под подушку пакеты. Утром проснешься – и сейчас же руку под подушку, и вытаскиваешь пакет. А в нем пастила, леденцы, яблоки, орехи грецкие, изюм.
В семье нашей царил очень строгий религиозный дух. Мы постились сплошь все посты: великий (семь недель) – весною, петровский (с месяц) – летом, успенский (две недели) – осенью и филипповский (шесть недель) – зимою, перед рождеством. Кроме того, постились каждую среду и пятницу. Очень от этих постов приходилось тяжко, и, думаю, много они принесли нам вреда, особенно тем из братьев и сестер, которые были не так крепки, как я. Было непрерывное ощущение голода, чисто физическая тоска в теле и раздражение, тупая вялость в умственной работе. А работа умственная требовалась колоссальная; пять часов продолжались уроки в гимназии; придешь домой, – обед, час-два отдыха; от пяти до шести – занятия с гувернанткою нашей Марией Порфирьевной, один день немецким языком, другой день французским; потом уроки учить часов до одиннадцати. Часов десять умственной работы! Это у ребят одиннадцати, двенадцати лет! И как мы все от этой умственной работы не сделались идиотами! И вот, при такой-то работе; утром – пустой чай без молока, на большой перемене в гимназии – пара пеклеванок или половина французской булки; идешь домой, – по всему телу расходится молодой, здоровый аппетит. И на этот аппетит – обед: картофельная похлебка, политая постным маслом, и рисовые котлеты с грибным соусом. Встаешь из-за стола, как будто не ел. Первые тут начались душевные бунты: