— А ну, стой! — Тамарочка поставила на пути у девицы свое массивное плечо, и та изменила траекторию, отлетев к стене у вешалки. Взвизгнула дикой кошкой, выставила ногти-когти и…
— Дунечка, может, хватит уже людей смешить?
Матвей вышел из кухни и теперь стоял и морщился, будто у него внезапно разболелась голова. Потом сказал, объясняя сразу всем: Рите, которая в ужасе прижимала к груди листочек, Грише, который оглядывал девицу с явным интересом и одобрением, Тамарочке, которая переводила взгляд с Матвея на девушку со спокойным любопытством, профессору Дворецкому, который рассматривал даму под вешалкой с профессиональным прищуром:
— Это моя бывшая невеста. Не ожидал, что она ворвется сюда.
— Бывшая? — взвилась притихшая было Дунечка. — Это ты решил, что я бывшая! А я не бывшая! Я стану твоей женой, понял? И я тебе покоя не дам! И шлюшкам твоим покоя не дам! Пока все, до единой, не поймут, что ты — только мой! Ну, прости меня, вернись ко мне! Хочешь, на колени встану! — вдруг резко сменила тактику блондинка.
— Прошу извинить, дама не в себе. Мы уже уходим, — сказал Матвей.
Деревянной от сдерживаемого гнева походкой — залепить Дунечке пощечину хотелось так, что аж ладонь чесалась, — он подошел к вешалке, сорвал с нее свою дубленку. Второй рукой крепко взял Дунечку за руку повыше локтя и потащил ее к двери.
— Матвей Алексеич, одну минуточку! — окликнул его Дворецкий, подошел и протянул белый прямоугольник визитки. — Осмелюсь предположить, что вашей супруге необходима квалифицированная помощь. Готов предложить свои услуги.
— Она мне не супруга, — поправил профессора Матвей. Но визитку взял, выпустив на полминуты Дунечку, сунул кусочек картона в карман пиджака и вывел-таки свою бывшую за дверь.
Больше всего на свете Матвей боялся выглядеть смешным. С тех самых пор боялся, как в пятнадцать лет влюбился в девочку Алену из своего класса. Пришел в девятый класс после каникул, глянул на загорелую загадочную красавицу, в которую вдруг превратилась привычная веснушчатая хохотушка, и пропал. Влюбился так, что в ее присутствии сердце поднималось куда-то к горлу и бухало там африканским барабаном. В горле от этого буханья пересыхало, а глаза принимались искать: где Алена? Потому что сердце начинало бухать гораздо раньше, чем глаза замечали девушку. И ему даже проверять было не обязательно: если в горле пересохло — Алена где-то здесь.
Этой невысказанной любовью Матвей страдал всю первую четверть. И почти всю вторую. Все слова, что застревали в сохнущем горле, и все чувства, которые делали его сны маетными (а иногда — стыдными, и тогда он злился на свое дурацкое тело, которое вытворяло с ним такие выкрутасы), он изливал на бумаге. Стихи он писал. О Прекрасной Даме, о Белой и Алой Розе, о Верной Рыбачке и Нежной Ассоль. Большинство тем и образов подсказывал Александр Грин — мама его обожала, дома стояло полное собрание сочинений этого романтика. Его Лисс и Зурбаган стали для Матвея убежищем. Землей обетованной, куда он эмигрировал вместе с Аленой. В мечтах, разумеется.