— Мама твоя, — произнес я, — позвонила мне и пригласила зайти поговорить с вами о будущем этого дома.
Ярдена сказала, что мама и бабушка уехали на несколько дней в Иерусалим, она одна в доме, и, хотя заметила, что о будущем дома говорить надо не с ней, пригласила меня войти. Я решил поблагодарить ее, откланяться и прийти в следующий раз, но ноги словно сами собой шагнули за нею в дом. Мы вошли в большую, памятную мне с детства залу с высоким потолком, из которой несколько дверей вели в боковые комнаты, а лестница спускалась в подвал. Комнату заливал неяркий золотистый свет металлических светильников, подвешенных почти под самым потолком. Вдоль двух стен по-прежнему стояли стеллажи с книгами, а на третьей, восточной стене все еще висела подробная карта стран Средиземного моря. Карта эта слегка пожелтела, поля ее обтрепались. Нечто застарелое, вязкое витало в пространстве комнаты. Может, слабый запах вещей, которые давно не проветривались. А возможно, и не запах вовсе, а этот неяркий золотистый свет, что захватил поток мельчайших частиц пыли, наклонным столбом мерцавший над черной гладью обеденного стола, вокруг которого стояли восемь стульев с прямыми спинками.
Ярдена усадила меня в старое фиолетовое кресло и спросила, что я буду пить.
— Не беспокойся, — сказал я ей, — не хочу мешать. Посижу две минутки, отдохну и пойду себе. Загляну в другой раз, когда твои мама и бабушка будут дома.
Ярдена настаивала на том, чтобы я попил:
— День был такой жаркий, а ты пришел пешком…
Пока она выходила из комнаты, я смотрел на ее длинные ноги в девичьих босоножках и белых носочках. Голубое платье обвивалось вокруг ее колен. Глубокая тишина царила во всем доме. Будто он уже продан и опустел навеки. Старинные стенные часы тикали над кушеткой, а снаружи лаяла вдалеке собака. Но даже легкое дуновение ветерка не пробегало по верхушкам черных кипарисов, окружавших двор со всех сторон. В окне, выходившем на восток, видна была полная луна. Сумрачные пятна на поверхности ее выглядели сегодня темнее, чем обычно.
Ярдена вернулась, и я заметил, что она сняла свои босоножки, носочки и теперь ходила босиком. В руках она держала черный стеклянный поднос со стаканом, бутылкой охлажденной воды и тарелкой, наполненной финиками, сливами и черешнями. Бутылка запотела, а кромку высокого стакана украшал тонкий голубой ободок. Она поставила поднос на стол передо мною, склонившись, наполнила водою стакан под самый голубой ободок. Когда она наклонялась, я на секунду увидел холмики грудей и ложбинку между ними. Груди ее были маленькими и твердыми; на миг мне показалось, будто похожи они на те сливы, что она принесла. Я сделал пять или шесть глотков, прикоснулся пальцами к фруктам, но не взял ничего, хотя сливы, то ли запотевшие, то ли покрытые капельками воды после мытья, выглядели соблазнительно вкусными. Я сказал Ярдене, что помню ее отца, помню эту комнату с детства и здесь почти ничего не изменилось с тех пор. Она ответила, что папа любил этот дом, где он родился, вырос и написал все свои книги, но мама хочет уехать отсюда и жить в городе. Тишина ей в тягость. Бабушку, по всей видимости, поместят в подходящий пансион для пожилых людей, а дом будет продан. Она лично ни за, ни против. Это дело мамы. Если бы ее, Ярдену, спросили, то она, возможно, сказала бы, что продажу следует отложить, пока жива бабушка. Но, с другой стороны, и маму понять можно: что ей делать тут сейчас, когда она наконец вышла на пенсию и больше не преподает биологию в средней школе? Дни и ночи напролет мама здесь одна с бабушкой, которая уже почти ничего не слышит.