Из «Старого холостяка» вырывалось пьяное пение. Серена узнала голос Джорджа. Она бездумно брела вперед, пока перед ней не выросло белое здание медицинского центра. Серена обошла его, направляясь к человеку, который ждал ее.
Но ведь это только бронзовая статуя.
Она воззрилась в лицо Макса Кордера. Он не видел ее. Не мог видеть. Внутри опять заклокотала боль. Ей хотелось визжать, вопить, чтобы криком привлечь его внимание, но она знала, что он все равно не услышит.
Он больше не мог защищать ее. Не мог уберечь от злой голой истины, скрыть от взрослой дочери тот позорный неприглядный факт, что ее мать была не более чем потаскуха и стала ею задолго до того, как Макс вступил в связь с Мари.
Кэтрин изменяла мужу с завидным постоянством. Серену замутило, едва в воображении вновь запестрели исписанные листы бумаги, фотографии, памятные подарки, с молчаливой издевкой глядевшие на нее из ненавистного секретера матери. В тех мерзких письмах часто содержались насмешки и колкости в адрес ее отца. Некий Филипп с наглой бесцеремонностью заявлял, что Макс «…не достоин называться мужчиной, раз не способен удержать красавицу, доставшуюся ему в жены…»!
Кэтрин не знала отбоя от поклонников. Глупая, тщеславная, она беспечно похвалялась своей властью над мужчинами. Ее расположения искали даже деловые партнеры отца…
Жизнь с ней для Макса, наверно, была сущим адом.
Серена жадно всматривалась в лицо статуи. В суровых чертах затаился смех. А она помнит этого человека жестким, непреклонным… И все же скульптору удалось запечатлеть доброе выражение глаз.
Одна рука глубоко в кармане, как она это часто видела при жизни. Казалось, он вот-вот извлечет плитку шоколада или мятный кекс — ее любимое лакомство в детстве.
Глаза наполнились слезами.
— Прости меня, папа.
Теперь слова легко слетели с языка. Боль сразу же отпустила, вырвавшись наружу судорожными рыданиями и всхлипами, сотрясавшими все тело.
— Прости… папа… прости…
Пустые слова! — кляла себя Серена. Что теперь Максу до этих слов?
Струившиеся по щекам слезы затекали за воротник плаща, заливали шею. Она подняла лицо к небу. От осознания тщетности этого запоздалого признания поток слез усилился. Соленые ручейки сочились в уши, увлажняли волосы. Лицо вспухло от неизбывного горя, в глазах ощущалось жжение. Истерзанная душа болела. Серена радовалась боли. В ней растворялась гнетущая ненависть, заполонявшая ее существо долгие годы. Слезы смывали накипь ожесточенности, в сердце воцарялся покой.
Наконец-то она может естественно горевать по Максу.
Серена опустилась к ногам статуи. С языка сами собой стали рваться три упрямых, неподатливых слова, так долго хоронившиеся в тайниках души.