Из цикла «Как сердце страдает».
На днях я получила три письма, одно за другим; адреса не было, — я не могла ответить ни на одно. Чужая душа открылась передо мной; из неё коротким аккордом вырвалась гамма надежды, любви, страсти и отчаяния. И затем душа эта снова закрылась — точно внезапно, неизвестно откуда вызванное явление потухло, навсегда исчезло для меня. Имею ли я право напечатать эти письма? Я думаю, что да, потому что они писаны были не мне — «её высокоблагородию такой-то», — а мне — писателю психологических очерков. Наконец, письма эти так искренне просты, красивы, что мне хочется сообщить их; они все анонимны, а потому я безусловно верю, что вырваны из жизни.
Я пишу вам, у меня нет никого-никого кругом, а я чувствую потребность громко крикнуть: «Люблю, люблю, люблю!» Поймите, люблю первый раз, люблю бессмысленно, глупо — ни за что, ни почему, ни отчего! Ах, да! Вы удивлены, что я пишу вам? — Нет? — Я хочу, чтобы меня поняли, чтобы с интересом выслушали мой бред, потому что ведь я брежу с открытыми глазами, полными слёз, с лихорадочно горящими щеками, со смехом, который вдруг совершенно случайно и беспричинно вырывается у меня; конечно, я брежу! И вот я представляю себе, что я — книга, книга, написавшаяся сама собою, одними ощущениями, и вы читаете меня и понимаете, что читаете правду, страничку редкого момента короткого человеческого счастья. Логики здесь не может быть, подробности тоже неинтересны, — да? Я замужняя, живу не в Петербурге, откуда пишу вам — нет, далеко, в провинции. Если б вы знали, как у нас всё скучно, размеренно, страшно монотонно. Муж — русский немец — аптекарь, от него всегда чем-нибудь пахнет, и от всего, даже от хлеба, от яблока, от чаю, молока пахнет последней травой, которую развешивали, последним лекарством, которое только что приготовили. Квартира наша тут же за аптекой, а лаборатория — в кухне. У меня один сын; это тонкий, длинный семилетний мальчик, с острым носом, близко сдвинутыми глазами как у отца, белокурый, необыкновенно благонравный. Он обожает аптеку и благоговеет перед отцом, ходит всегда за ним, стараясь копировать его походку, жесты, страшно гордится, когда отец поручает ему самостоятельно мешать какую-нибудь мазь или развесить порошки. Мальчик никогда не шалит, и когда я его целую, говорит: «Не мешай!..»
Театра в нашем городе нет, в гости ходить я не люблю; да и некогда; единственное развлечение — изредка обед у доктора, прогулка в общественном саду, новая шляпа и разговоры о том, кто умер, кто болен, кому прописано какое лекарство; как высшее проявление интеллигенции — политические споры, причём, конечно, все симпатии мужа лежат на стороне Германии… И вдруг… я получаю письмо от сестры, которая замужем за доктором-моряком: «Мы вернулись из Японии и теперь, вероятно, навсегда поселимся в Петербурге. Высылаю тебе деньги, проси мужа отпустить тебя на месяц. Ты, кстати, поможешь нам устроиться. Миша приехал с нами и тебе кланяется».
