Урсула К.Ле Гуин
Феникс
Радио на комоде шипело и трещало, словно кипящая кислота. Сквозь треск разрядов голос хвастал победами. "Мясники!", ответила она. "Мясники, лжецы, дураки!" Выражение в глазах библиотекаря усилило ее ярость, как у цепного пса, что, задыхаясь, хватает пастью воздух.
"Ты не можешь быть партизаном!"
Библиотекарь не ответил. Ему, наверное, нечего было бы сказать, даже если он мог бы говорить.
Она приглушила радио - его не стоило выключать, чтобы не пропустить последний акт драмы, развязку - и подошла ближе к библиотекарю, лежащему на постели. Теперь она уже хорошо знала его круглое, желтовато-болезненное лицо, темные глаза с красными белками, темную, густую шевелюру, волоски на предплечьях, кистях рук и пальцах, волосы под мышками и на груди, в паху и на ногах, и все его коренастое, потное, страдающее тело, о котором она заботилась уже тридцать часов, пока город раздирался улица за улицей и нерв за нервом, а радио судорожно дергалось от лжи к статике и снова ко лжи.
"Не надо мне говорить!", сказала она его молчанию. "Ты не с ними. Ты против них."
Не проронив ни слова, с предельной экономией сил, он выказал отрицание.
"Но я тебя видела! Я точно видела, что ты делал. Ты запер библиотеку. Как ты думаешь, почему я пошла туда, посмотреть на тебя? Не думай, я ни за что не пересекла бы улицу, чтобы помочь кому-нибудь из этих!" Однотонный презрительный смешок и далее тишина. Только радио шипело, снова ловя статику. Она села в ногах постели прямо перед взглядом библиотекаря, точно по его центру.
"Я знаю тебя в лицо бог знает как долго, пару лет, наверное. Другая моя комната, там, выходит на площадь. Прямо напротив библиотеки. Я сотню раз видела, как ты открываешь ее по утрам. На этот раз я увидела, как ты ее закрываешь в два часа дня. В спешке пробегаешь в кованые ворота напротив дверей. В чем дело? Потом я услышала машины и этих проклятых мотоциклистов. Я сразу задернула занавеску. Но потом встала за ней и смотрела. Знаешь, это странно. Клянусь, раньше я спряталась бы здесь под кроватью, если бы знала, что они так близко. Но я стояла и смотрела. Словно пьесу!", сказала она с экспансивной неточностью. На самом деле, она смотрела на библиотеку, выглядывая в щелочку меж занавеской и оконной рамой, с вздымающейся волной сильного трепета не совсем неприятного страха. Не эта ли живая эмоция впоследствии так быстро подвинула ее действовать?
"Вначале они спустили флаг. Кажется, даже террористы делают дела в правильном порядке. На самом деле, наверное, никто другой не соблюдает традицию так скрупулезно. Они делают все, что от них ждут... Ну, я видела, после того, как ты запер ворота, ты завернул к боковой двери, ко входу в подвал. Мне кажется, я заметила твой плащ, не замечая, что замечаю, понимаешь, его желтовато-коричневый цвет. Поэтому, когда они хлынули по входным ступеням и вломились в боковую дверь - как муравьи на мясо, подумала я - и в конце концов снова вышли, уселись на свои проклятые мотоциклы и укатили рушить что-то еще, мне захотелось узнать, дым или просто пыль выбивается из боковой двери, и тогда я вспомнила твой плащ, наверное из-за цвета дыма, такого же желтовато-коричневого. Я подумала, что никогда больше не увижу твой плащ. Они не увезли библиотекаря с собой. Ну, я подумала, что они, наверное, застрелили тебя там внутри, где книги. Но я все время вспоминала, как ты запер двери и запер ворота, а потом вернулся. Я не знала, почему ты так сделал. Ты мог бы в конце концов запереть все и уйти, слинять. Я все об этом думала. А там, на площади, не было не души. Все мы крысами прятались в своих крысиных норах. И поэтому, я, наконец, подумала: Я не смогу потом жить с этим, и пошла посмотреть на тебя. Пошла прямо через площадь. Пусто, как в четыре часа пополудни. Все было тихо. Я не боялась. Я только боялась найти тебя мертвым. Рана, кровь. От крови мне становится дурно, я ее ненавижу. Ну, я вошла, во рту стало сухо, а в ушах пело, а потом увидела тебя, ползущего с кучей книг!" Она засмеялась, но на этот раз голос подвел. Она повернула к нему левый профиль, глядя на него лишь искоса.
