Корабли надежды

Лето 1798 года было в Петербурге солнечным и жарким. В открытые окна кабинета, затененные разросшимися деревьями, струился душный аромат отцветающей липы. Легкий сквозняк, не принося прохлады, шевелил бумаги на огромном письменном столе. С Сенатской площади доносилась глухая дробь барабанов. Был день экзекуций, и уже четвертого солдата, из нарушивших правила маршировки, прогоняли сквозь строй, забивая до полусмерти введенными императором палками новой формы.

А в залах Зимнего дворца бряцало парадное оружие, слышалcя топот ног сменяющегося караула, громкие команды разводящих. Некогда великолепный и пышный дворец Екатерины II стараниями императора Павла I^>{1} сразу же после его восшествия на престол был превращен в огромное караульное помещение. Кордегардия в Зимнем — это была месть умершей императрице и нелюбимой матери.

Порой родители любят внуков больше, чем собственных детей. Бывшая императрица Екатерина II сына своего Павла — будущего императора больше чем не любила. Она его ненавидела. Хилый и болезненный в детстве, малорослый, с носом утицей, он так напоминал бывшего мужа — Петра III^>{2}, лихо убранного с ее пути к трону братьями Орловыми^>{3}. Ходили даже слухи, что императрица составила завещание о наследовании трона в пользу внука — Александра. Утверждали также, что есть и манифест, объяснявший это ее решение, подписанный в качестве свидетелей виднейшими людьми империи, в том числе Румянцевым^>{4} и Суворовым. Завещание и манифест якобы в день смерти Екатерины ее бывший секретарь князь Безбородко^>{5} выдал Павлу, а тот их тут же тайно сжег. Так это было или не так, но об этом охотно толковали и в салонах, и на улицах. Пытались понять, не в этом ли крылась причина жестокой опалы обоих фельдмаршалов сразу же после восшествия Павла I на престол.

Павел знал об этом. Сердился на всех и вся. И На себя самого — не мог пресечь слухи.

И сейчас, потный, с багрово-пятнистым лицом, метался из угла в угол, отшвыривая попадавшиеся иод ноги стулья. Два адъютанта, замерев, стояли у порога высоких полураспахнутых дверей. Из бессвязных выкриков можно было разобрать только отдельные слова: «Мальта…», «Бонапарт…». Пнув напоследок тяжелое кресло, император охнул от боли и бессильно в него упал. В зеленом гвардейском мундире, со сбившимся париком, с перепачканным пудрой лицом он был и страшен, и смешон.

Зимний дворец притих. Даже топот сменяемых часовых стал глуше. В соседней приемной застыли Безбородко и Растопчин^>{6}. Они догадывались, что причиной гнева явилось донесение из Вены, и мысленно прикидывали, какого очередного скоропалительного решения им следовало ожидать.