Свадебное путешествие

— Боже милосердный! Ужель и вправду умерла, господин доктор?

— Да, мадам.

— Кабы нам ее живой-то в землю не закопать — а то где ж ребенку взять острые когти, чтоб в крышке гроба проковырять дыру.

— Она мертва, мадам, сами видите, и уже застыла.

— Да… «застыла», да! А вы и уходите, господин доктор. Ах! Да неужто ничем нельзя помочь?

— Ничем, мадам, прощайте.

— Доброй ночи, господин доктор. Сиска, мы облачим малышку в ее белое платье в красный горошек, в каком она давеча на бал ходила; а еще в шелковые чулочки и сафьяновые башмачки. Поди скажи тому господину, что так буянит внизу, что бифштекстов здесь не подают, но ему быстро можно изжарить телячью отбивную. Пусть потерпит, нас в этом доме всего двое. Иди к нему, и мигом сюда.

Сиска послушно уходит; вот она возвращается.

— Где платье в горошек, Сиска?

— Здесь, мадам, под шалью.

— Дай сюда. Остались еще белые сорочки малышки?

— Да, мадам.

— Помоги же, пора нам обряжать ее.

— Да, мадам.

— Сними с нее пальто. Да подержу я, подержу. Вот смех-то, она совсем легкая. Осторожнее снимай рукава. Вот так. Теперь юбку, а потом эту жалкую рубашонку. Да поторапливайся, нехорошо, что она так долго будет лежать голая. Не плачь, Сиска.

— О! Мадам, такая жалость! Не видала я никогда, чтоб девушка такой красивой, такой доброй была. А попадись ей человек порядочный, уж какое бы она ему принесла счастье-то.

— Наденем на нее чепчик, Сиска? Она его терпеть не могла; но сейчас другое дело: так ей черви не сразу головку прогрызут. И еще тот красный платок, челюсть подвязать. Как он ей к лицу, платочек-то. Теперь платье. Расправь складки на юбке, чтоб обе ноги прикрыть. Корсаж застегну я. Сиска, это ты закрыла глаза Гритье?

— Нет, мадам.

— Эко диво, покойники теперь уж сами себе закрывают глаза?

Говорившая была мать, старуха мать. Доселе спокойная, она вдруг разрыдалась, потом склонилась над постелью и, словно обезумев, принялась тысячекратно целовать дочь, осматривая ее всю, обнюхивая, проводя руками по шее, горлу, левой груди, стараясь ощутить хоть призрак дыхания; с надеждой уповая уловить малейшее движение глаз, губ и всего тела; расслышать биение сердца той, что лежала на кровати. Это продолжалось долго.

Потом, в отчаянии рухнув на стул:

— Доктор был прав, — сказала она. — Гритье мертва.

Затем взяла ее за руку, на которую медленно падали крупные слезы, и вдруг ударила по ладошке, как делала, когда ее дочь была еще маленькой и капризничала.

Эта сцена разыгралась в большом доме готического стиля, стоявшем на дороге из Сен-Пьера в Гент.

Врач только что ушел. Это был краснорожий бугай из тех, что, не доведись им стать медиками, были бы сапожниками. Во множестве поглощать жирные супы он умел великолепно, а вот никаким другим ремеслом овладеть так и не смог. Осмотреть и поставить диагноз — для него было делом случая; зато поесть и выпить — обыкновением. Его считали добряком, коль скоро он был равнодушным; ученым — потому что слова цедил неохотно; блестящим доктором — поскольку держался с неподражаемой солидностью.