В городе Ю.

Жил я с бабушкой на даче. Днем купание, езда на велосипеде. Вечером — сон. Расписание. Режим.

И вдруг в субботу глубокой ночью является мой друг Слава. Застучал, загремел. Открываю — вбегает.

— Ну как?!

— Что как?

— Всё в порядке?

— Вообще да. А у тебя?

— У меня тоже. Ну хорошо. А то я что-то волновался,— говорит.

Прошли мы с ним на кухню, сели.

— О,— говорит,— капуста! Прекрасно.

Захрустел той капустой, наверно, весь поселок разбудил.

— Представляешь,— говорит,— совершенно сейчас не сплю.

— Да,— говорю,— интересно.

А сам чуть с табуретки не валюсь, так спать хочется.

Вдруг бабушка появляется в халате. Спрашивает:

— Это кто?

— Как же,— говорю,— бабушка, это же мой друг, Слава, неужели не помнишь?

Слава повернулся к ней и говорит:

— А! Привет!

Так прямо и говорит — привет! Он такой.

— Нет, не помню,— отвечает бабушка. И ушла.

— О,— говорит Слава,— котлеты! Прекрасно!

— Ты что,— спрашиваю,— так поздно? Твои-то где?

— Да за грибами. Еще с пятницы.

— Ты, что ли, есть хочешь?

— Ага. Они вообще оставили мне рубль, да я его отдал.

— Отдал? Кому?

— Да одному старику. Подъезжает ко мне на улице старик на велосипеде. Сейчас, говорит, покажу тебе фокус. Разжимает ладонь, там лежит двухкопеечная монета позеленевшая. Решкой. Зажал он кулак и спрашивает: «Ну а сейчас, думаешь, как лежит?» Да решкой, говорю, как и лежала. Тут он захохотал и разжал. А монета действительно лежит решкой. Он как увидел это — оцепенел. А потом так расстроился, заплакал. Что-то мне жалко его стало. Догнал я его и рубль свой в карман сунул. Не расстраивайтесь, говорю, вот вам рубль на всякий случай.

— Да, здорово,— говорю я Славе,— на вот, ешь сметану.

— Нет,— говорит Слава,— сметану ни за что!

— Да ешь, чего там!

— Нет! Я же сказал. За кого ты меня принимаешь?

Странная такая гордость — только на сметану.

— Ну вот. И остался я без денег. Расстроился сначала. А потом думаю — а, не пропаду! И действительно. Не пропал. Хожу я по улице, хожу. Хожу. И вдруг проезжает мимо меня брезентовый газик — знаешь, ГАЗ-шестьдесят девять, на секунду поднимается брезент, и оттуда цепочкой вываливается несколько картофелин. Отнес я их домой, взвесил — ровно килограмм. Представляешь? А потом, уже вечером, какие-то шутники забросили мне в окно селедку. Еще в бумагу завернута промасленную, а на ней на уголке написано карандашом: восемьдесят копеек. Ну что ж. Для них, может быть, это и шутка, а для меня очень кстати! Отварил я картошку, с селедочкой поел — пре-е-красно!

— Тише,— говорю,— не кричи.

И тут действительно бабушкин голос: