Глава первая. Тюрьма Гуантанамо, остров Куба
Еще перед посадкой в самолет ему на голову надели мешок без всяких прорезей. Дышать было трудно, но через какое-то время он приспособился. Летели долго, больше десяти часов — это точно. Ему не нужно было даже на часы смотреть, во времени и пространстве он уже давно научился ориентироваться практически безошибочно. Удивительно было другое: за все время полета на борту военно-транспортного самолета никто не произнес ни слова, хотя по ощущениям в самолете людей было немало. Наконец, «Боинг» всей своей массой тяжело плюхнулся на бетонку посадочной полосы и через несколько минут в открытый люк полыхнул нестерпимый зной.
Потом была петляющая тряская дорога в закрытом автофургоне, чьи-то жесткие руки поволокли его по крутой лестнице вниз, щелкнули замки наручников и кандалов, лязгнули засовы закрываемой двери и он, содрав с головы насквозь промокший от пота опостылевший мешок, увидел, что находится среди четырех бетонных стен, с которых, кое-где стекая, с гулким противным звуком, распространяя зловоние, капала вода. Растирая затекшие руки и ноги, заключенный прошелся по камере — одинаковое количество шагов, что вдоль, что поперек.
«Место, для прогулок явно не приспособленное», подумал он с иронией и в этот самый момент зазвучала музыка. Да нет, даже не музыка, а душераздирающие звуки, сливающиеся в явно каким-то иезуитом продуманную какофонию. Почти до изнеможения обессиленный невыносимо долгой дорогой, он было присел у стены, обхватив голову руками, как тут же в невидимом динамике прозвучал металлический окрик: «Встать!»
«Интересно, если не встану, вломятся охранники и подняться заставят палками, либо коваными ботинками», подумалось ему, но испытывать судьбу таким образом просто не оставалось сил и он предпочел за благо выполнить команду.
Припомнился старый, еще в детстве виденный фильм, где герой-разведчик, оказавшийся в подобной «музыкальной шкатулке», чтобы меньше испытывать муки жары, или, по крайней мере, мыслями отвлечься, читал стихи про снег, зиму и морозы. И хотя поэзию, особенно русскую он любил, стихов знал множество, но здесь, в бетонном мешке, где приникало в самый мозг это идиотское переплетение звуков, ни про зиму, ни про морозы трескучие ничего в голову не лезло. Так что просто стал вспоминать, как несколько лет назад оказался на высокогорных отрогах Памира, Было это в самом начале сентября, а может, даже и в конце августа. Но снег тогда выпал ранний и мороз ударил нешуточный. У него же теплой одежды при себе не было никакой и мерз он как цуцик, а спирт в поллитровой фляге закончился, как он его не растягивал, уже на третий день. И еще два дня он согревал себя пробежками, да гимнастикой, а потом, когда, наконец, закончился этот снежный шквал и его забрали вертолетчики, две недели валялся в крохотной и не очень чистой сельской больничке с двусторонним воспалением легких, покуда не сбежал оттуда к чабанам и те лечили его курдючным бараньим жиром, в который добавляли отдающий мятой и еще какими-то травами отвар, и это снадобье возвращало ему силы с каждым глотком.
