Подхваченная цепкими лапами невидимой птицы мышка выжидала. Она уже проделала всё, что требовалось в этой ситуации: она билась за свободу, трепетала, извивалась в когтях врага, она изо всех сил изворачивалась и судорожно, до крови и ран, дёргалась. Она делала это ровно столько, сколько бы боролась за себя любая другая мышь. И потом замерла. Она бессильно повисла, давая знать, что силы исчерпаны, что тельце её обессилело и отчаялось. Она всё делала так, как делала бы простая мышь в жуткой ситуации пойманности. А теперь она ждала признаков своей победы: поймавшая её птица должна была поверить в отчаяние и сломленность жертвы.
Они летели высоко.
По чистому небу медленно катилось оранжевое светило. В его лучах бескрайние леса казались зелёным океаном.
Ветер прогуливался широко по вершинам деревьев, и тёмно-зелёное море волновалось.
И вот подтверждение обнаружилось. Враг поверил: хватка когтей ослабла, полёт стал ровнее и тише.
Внизу, среди неоглядной зелёной пучины мышка заметила пятнышко, которое быстро росло. Уже просматривался серенький пятачок с маленькой избушкой.
"Пора", - решила мышка и произвела жуткий неведомый свист, в этот же момент она рванулась всем телом, как-то сократив его, чтобы выскользнуть из оцепеневших когтей, и низринуться в бездну.
Птица спохватилась только тогда, когда мышка уже приближалась к верхушкам деревьев.
"Ещё одна победа", - не забыла отметить мышка, позволяя листве замедлять падение расслабленного тельца.
Островком, который высмотрела мышка в своем невольном полёте, оказалась большая поляна, некогда приспособленная для обитания. Обитателями были дед да баба. Жили они, были... И чем дольше они жили, тем больше БЫЛИ, нежели жили. И была у них курочка Ряба. Она появилась как бы из неопределённости - обрелась, словно пригрезилась. А с ней явились хлопоты, сонно-морочные заботы.
Дикое подворье, окружённое со всех сторон непролазным лесом, больше походило на пустырёк, с заросшим напрочь огородом, с сухой яблонькой против дома. А под яблонькой хоронилась лавка - плод безумного рукоделия деда, которую прежде бабка норовила поливать, принимая за клумбу. Однако не поливала, по забывчивости. Но забывчивость её относилась не к тому, что лавка была клумбой в её ощущениях, а к тому, что дед уже давно перестал ругать бабку и поливать лавку можно было бы совершенно беспрепятственно. И каждый день.
Дед был тих и пребывал словно бы в неотступном обмороке, отчего и бабка, и предметы, и весь мир вроде бы изошли в иное пространство. В то пространство, где деда не было.