День нынче, прямо скажем, необычный.
Берни наливает пинту и ставит ее передо мной. Он смотрит на меня, и я вижу на его нескладном собачьем лице вопрос, но он понимает, что у меня нет охоты болтать. Потому я и пришел сюда через пять минут после открытия – просто тихонько посидеть один на один со стаканом. Он видит мой черный галстук, хотя похороны были уже четыре дня назад. Я даю ему пятерку, он несет ее в кассу и возвращается со сдачей. Не сводя с меня глаз, очень аккуратно кладет монеты на стойку рядом с моим пивом.
– Теперь уж не то будет, верно? – говорит он, качая головой, и обводит бар таким взглядом, точно тут больше никого нет. – Не то.
Я отвечаю:
– Ты еще не видал, что от него осталось.
– Чего? – спрашивает он.
Я прихлебываю из своего стакана пену.
– Я говорю, не видал, что от него осталось.
Он хмурится, почесывая щеку, глядя на меня.
– Ну ясно, Рэй, – говорит он и отодвигается от меня вдоль стойки.
Я и не думал с этим шутить.
Я делаю хороший глоток и закуриваю. Кроме меня, сюда залетели еще три-четыре ранние пташки, и место выглядит не лучшим образом. Здесь как-то голо, зябковато, тянет дезинфекцией. Из окошка падает пыльный солнечный луч. Сразу вспоминаешь церковь.
Я сижу и смотрю на старые часы, которые висят над стойкой. «Томас Слэттери, часовых дел мастер, Саутуорк». И бутылки рядами, как органные трубы.
Следующим появляется Ленни. Черного галстука на нем нет, он вообще без галстука. Кидает на меня быстрый взгляд, и мы оба чувствуем, что оделись неправильно.
– Я ставлю, Ленни, – говорю я. – Пинту?
– Не откажусь, – отвечает он.
Подходит Берни. Он говорит:
– Работаем по новому графику?
– Приветствую, – говорит Ленни.
– Пинту для Ленни, – говорю я.
– На пенсию вышел, Ленни? – говорит Берни.
– По годам-то пора бы, правда, Берн? Но я ж не Рэйси, вольная птица. Кто будет овощишками торговать?
– Но не сегодня, да? – отзывается Берни. Он наливает пинту и идет к кассе.
– Ты ему не сказал? – говорит Ленни, глядя на Берни.
– Нет, – отвечаю я, глядя в свой стакан, а потом на Ленни.
Ленни поднимает брови. Лицо у него грубое, красное. Оно всегда такое – кажется, вот-вот пойдет синяками. Он тянет себя за воротник там, где нет галстука.
– Да, не ждали, не гадали, – говорит он. – А Эми-то едет или как? В смысле, не передумала?
– Нет, – говорю я. – Похоже, едем только мы. Самые близкие.
– Он же муж ей, – говорит он.
Он берется за свой стакан, но пить медлит, точно сегодня даже пиво пьют по другим правилам.
– К Вику зайдем? – спрашивает он.
– Нет, Вик сам сюда придет, – говорю я.
Он кивает, поднимает свое пиво, потом вдруг останавливается, не донеся его до рта. Его брови подымаются еще выше. Я говорю:
