Я только девочка. Мой долг
До брачного венца
Не забывать, что всюду — волк
И помнить: я — овца.
Мечтать о замке золотом,
Качать, кружить, трясти
Сначала куклу, а потом
Не куклу, но почти.
В моей руке не быть мечу,
Не зазвенеть струне.
Я только девочка, — молчу.
Ах, если бы и мне,
Взглянув на небо, знать, что там
И мне звезда зажглась
И улыбаться всем глазам,
Не опуская глаз!
Марина Цветаева.
Мне было девять лет, когда я попала в коррекционный приют. Сюда все попадали по разному, но никто — от хорошей жизни.
Здесь были дети из малообеспеченных семей, родители которых не смогли позволить себе содержание очередного ребёнка, незаконнорождённые дети матерей-одиночек, дети-полукровки, зачатые от иноверцев, дети преступников, чьи родители отбывали заключение. И дети — сами преступники, дожидающиеся здесь четырнадцатилетия для отправки в колонию.
Но я принадлежала к худшей категории. И самой редкой. Единственный в приюте ребёнок дикарей-беглецов. Так называли тех, кто, отринув новую власть, новые законы, и православную веру, ушел в сибирскую тайгу жить своими автономными поселениями.
Не знаю, кому мы там мешали. У нас была небольшая деревушка с ласковым названием Маслята, огороды, скотина, охота и рыбалка. Мы не строили козней против государства и церкви. Мы просто хотели быть подальше от них. Но однажды с неба спустились вертолеты, из них выпрыгнули вооруженные люди в камуфляже, и забрали всех с собой.
Детей повезли отдельно от взрослых, и в другое место. Перед тем как меня оторвали от мамы, она успела шепнуть «Запад, беги на запад». Я, как и положено ребёнку, живущему средь бескрайних лесов, могла определить стороны света в любое время суток, но на тот момент была так напугана, что не успела никуда побежать, и беспомощно повисла в руках схватившего меня чужого человека.
В вертолёте нас везли недолго. Потом был уже самолёт, который перенёс меня в огромный город, такой шумный и дымный, что я подумала тогда, что попала в ад. Тот самый ад, который, как говорили родители — не существует, а был придуман в старину, чтобы пугать неграмотных людей.
Нас снова везли, уже в закрытом фургоне, потом разделили, и я осталась одна наедине с чужими, странно одетыми людьми. А ещё через какое-то время оказалась в коррекционном приюте. Там меня сначала мыли и переодевали, потом тыкали какими-то железками и иголками, зачем-то заглядывали в глаза и зубы, вертели и ощупывали, роняя незнакомые слова: «прививки», «возможные инфекции», «рентген». И наконец — «карантин». После чего в мою руку еще раз ткнули иглой, и я погрузилась в спасительное забвение.
