К повороту стоять!

Alea iacta est [1]

Огромное здание выходит на набережную между одиннадцатой и двенадцатой линиями Васильевского острова и тянулось по ним на весь квартал. Середину его составляет десятиколонный портик, поставленный на выступ первого этажа; справа и слева, в крыльях — две башни. Центр фасада увенчан цилиндрической будкой астрономической обсерватории, обшитой поверх железа наструганными досками, что изрядно портит парадный облик здания.

Трое молодых людей, прогуливавшихся вдоль парапета, отсекавшего набережную от серых даже под голубеньким весенним небом, вод Невы, не замечали ни колонн, ни уродливой будки обсерватории. За годы учебы в Морском Корпусе все это стало привычным, как ветер с Финского залива, напитывавший столичный воздух сыростью.

Прохожие тоже не замечали новенькие, с иголочки, мичманские сюртуки троицы. Эка невидаль — мичмана! Кому ж еще тут ходить? В апреле 1877-го от Рождества Христова года, как и во всякий другой год, гардемарины столичного Морского Корпуса выпускаются во флот мичманами — вот как эти трое, только что примерившие свои первые офицерские мундиры.

— Не могу согласиться с вашей, друг мой, непреклонностью. — говорил тот, что шел в середине, высокий, худощавый, с несуразно длинными ногами, что придавало ему сходство журавлем. Длинный нос и бледное, густо усыпанное веснушками лицо довершало комический облик его обладателя.

Тот, что справа был на полголовы ниже своего товарища и облик имел не столь комичный. Самая заурядная внешность, способная, впрочем, привлекать петербургских барышень: стройная, выработанная корпусной муштрой осанка. Фуражку молодой человек нес в руке, открыв волосы невскому ветру.

— Барахтаться в Маркизовой луже, когда можно отправиться в океан — нет, это в голове не укладывается! — продолжал меж тем долговязый. — Или вам здешние воды не надоели во время летних практических плаваний?

Ответа он не дождался. К чему слова, если все давно переговорено? С тех самых пор, когда они, три будущих мичмана, а тогда еще гардемарины выпускного класса Морского Корпуса, забеспокоились о первом месте службы.

В таком деле ничего нет лучше надежных связей в высшем столичном свете либо в коридорах под шпицем. Но не каждому привалит такое счастье; из всей троицы лишь один — тот самый, голенастый, записанный в корпусной ведомости как барон Карл-Густав Греве (для друзей Карлуша), сын остзейского барона и обер-камергера императорского двора, мог им похвастать чем-то подобным. Двум другим, Сереже Казанкову и Венечке Остелецкому, невысокому, крепко сбитому живчику, чья жизнерадостность и румяные девичьи щеки являли разительный контраст с журавлиным обликом Греве, оставалось надеяться только на себя. По давней корпусной традиции первые по результатам экзаменов выпускники могли выбирать место службы.