Самым лучшим местом в мире был сад. Три корпуса заключили его в каре, а четвертый, прямой, длинный, уходил подъездами к деревянным домикам, примостившимся у дороги, которая с довоенных времен так и осталась неасфальтированной. Издали этот корпус походил на огромный корабль, остановившийся здесь потому, что путь ему преградили маленькие суденышки-домики. Его когда-то так и назвали — корабль.
Внутри каре находился небольшой островок зелени. Этот островок был похож на маленький сквер, но во дворе его звали садом, и было бы странно, если бы кто-то вдруг сказал о нем по-другому.
В середине сада располагалась клумба, которую никогда не пололи. «Зачем? — рассуждали во дворе. — Все больше зелени…»
До войны сад был огорожен забором-штакетником, имел несколько проходов, расположенных на углах, как биллиардные лузы, лавочки, клумбы. Среди наступавших на них тополей белели беседки. В них почти не заходили, а только летом, во время дождя, они набивались ребятами.
Однако в войну штакетник, лавочки и беседки сломали — надо было чем-то топить, и теперь сад выглядел каким-то незащищенным, даже обиженным.
У третьего корпуса непрошеной гостьей втиснулась между деревьями трансформаторная будка. К будке никогда не подходили, очевидно боясь нарисованного на ней черепа с костями и строгого предупреждения, написанного на дверях: «Осторожно! Опасно для жизни!»
Вокруг сада тянулась перерезанная трещинами-жилами мостовая. От нее к домам поднимались ступеньки тротуара, края которых были сильно разбиты, точно кто-то прошелся по ним огромной кувалдой.
Тротуар был узким. К тому же держал на себе крыши подвалов, удивительно похожие на открытые пасти зверей. Узость тротуара особенно чувствовалась у первого корпуса, где помещался хозяйственный двор продовольственного магазина. Здесь всегда стояли пустые ящики, бочки, коробки. Сюда приезжали и отсюда отъезжали машины. Машины шумно фыркали, и их эхо, дополненное грохотом хлебных лотков и перестуком молочных бутылок, звонко разносилось между корпусами.
В июне в саду всегда кружил тополиный пух. Он был легким, как сам воздух, и долго не опускался на землю. Пух залетал в окна домов, лез в глаза, в нос, садился на губы, но его назойливость терпели, даже радовались ей: лето пришло! И еще долго-долго будут стоять теплые дни…
Сколько же пушинок танцевало в это время в воздухе? Поди сосчитай! Казалось, что шел снег, но только его снежинки нельзя было растопить в ладони или сделать из них мокроватый комок, который можно было бы кинуть.
По мостовой пух катил матовыми шариками. Дворник дядя Семен ворчал: «Ну вот, намело, как зимой, а проку никакого. Одно беспокойство…»