Пройдут года, и, пожалуй, наши потомки забудут самое слово «тунеядец». Вот мы и решили составить что-то вроде истории болезни, где речь будет идти о похождениях и крушении некоего тунеядца Евгения Ивановича Туркина. Кое-где мы используем его собственные показания, кое-что приводим из свидетельских материалов и из добытых нами сведений.
Читателю бросятся в глаза чрезмерная развязность и болтливость Евгения Ивановича Туркина (так зовут нашего героя). Далеко зашедшая претензия на «интеллигентность», видимо, показывает в нем застарелую неуверенность в себе и вместе с тем профессиональную попытку снискать доверие. Так, на вопрос об образовании Туркин ответил:
«Что касается систематического образования, то по окончании пяти классов гимназии я пришел к мысли, которая могла бы быть коротко выражена в девизе на моем фамильном гербе: „Чужой глупостью, существуй“. Но у меня нет фамильного герба, поэтому я вынужден объясняться подробнее, хотя, вообще говоря, я враг подробностей. Ничто так не губит человека, как подробности!
Конечно, как и всякое сложное и глубокое явление, я созрел не сразу. В юности я был секретарем у нотариуса и служил швейцаром в парикмахерской, был даже официантом. После отбытия наказания за допущенную неловкость с бумажником клиента пришлось мне спуститься до презренной физической работы в цехе, правда, ненадолго…»
Даже на анкетные вопросы, задаваемые прокурором, Туркин отвечал витиевато:
«Я родился в начале 1904 года. Отец мой был совершеннейший бедняк, беднее любого безлошадного крестьянина, ибо у безлошадного крестьянина все же было какое-нибудь имущество, например коза или хотя бы кошка, а у моего папы принципиально, не могло быть никакого имущества. Человек раз и навсегда отрекся от права собственности на любую вещь на этом свете!
Попросту говоря, мой папа был монахом, а монахи, как известно (а может быть, многим сейчас и неизвестно), при пострижении отрекались от всякой собственности. Поясняю, что пострижение совершалось не в модной парикмахерской, и никто еще из посетителей парикмахерских на вопрос „как вас постричь?“ не отвечал: „Постригите меня в монахи“. Нет! Этот символический обряд совершался не в парикмахерской, а в монастыре.
Прокурор, наверно, хочет знать, кем была моя мать и в какой степени мой папа-монах осуществлял свои родительские права и обязанности.
Увы! Если мой папа был монах, а в прошлом гусарский штаб-ротмистр (в те годы, по-видимому, такая смена профессий была не в диковинку — см. немую, но многоговорящую кинокартину „Отец Сергий“), то моей матерью была господская прачка. Поэтому, в известном отношении я могу почитаться лицом пролетарского происхождения.