Уна. "Вновь рожденная"?
Моносъ. Да, прекраснѣншая и нѣжно любимая моя Уна, "вновь рожденная". Таковы были слова, о мистическомъ значеніи которыхъ я такъ долго размышлялъ, отвергая истолкованія, данныя жречествомъ, пока Смерть сама не разрѣшила для меня тайну.
Ума. Смерть!
Моносъ. Какъ странно, милая Ума, ты вторишь моимъ словамъ! Я вижу какое-то колебаніе въ твоихъ шагахъ, въ глазахъ твоихъ какое-то радостное безпокойство. Ты смущена и подавлена величественной новизною Вѣчной Жизни. Да, я говорилъ о Смерти. И какъ необычно звучитъ здѣсь это слово, издавна вносившее ужасъ во всѣ сердца, пятная ржавчиной всѣ наслажденія!
Уна. А, Смерть, призракъ, присутствовавшій при всѣхъ празднествахъ! Какъ часто, Моносъ, терялись мы въ размышленіяхъ объ ея природѣ! Какъ таинственно вставала она помѣхою для людского благословенія, говоря ему — "до сихъ поръ, и не дальше!" Эта правдивая взаимная любовь, горѣвшая въ груди у насъ, милый мой Моносъ, — какъ тщетно мы тѣшили себя мыслью, что, если мы счастливы при ея первомъ возникновеніи, наше счастье возростетъ съ ея возростаніемъ! Увы, по мѣрѣ того какъ она росла, росъ въ нашихъ сердцахъ и страхъ предъ тѣмъ недобрымъ часомъ, который спѣшилъ, чтобы разлучить насъ навсегда! И такимъ образомъ, съ теченіемъ времени, любить стало мученіемъ. Самая ненависть была бы тогда милосердіемъ.
Моносъ. Не говори здѣсь объ этихъ печаляхъ, дорогая Уна — моя, теперь моя навѣки.
Уна. Но память о прошлой печали не составляетъ-ли радость въ настоящемъ? Мнѣ многое еще хочется сказать о вещахъ, которыя были. Прежде всего, я горю нетерпѣніемъ узнать объ обстоятельствахъ твоего перехода черезъ темную Долину и Тѣнь.
Моносъ. Когда же блистательная Уна спрашивала о чемъ-нибудь своего Моноса напрасно? Я буду подробенъ въ своемъ повѣствованіи, но съ какого времени долженъ начаться зачарованный разсказъ?
Уна. Съ какого времени?
Моносъ. Ты сказала.
Уна. Я понимаю тебя, Моносъ. Въ Смерти мы оба познали склонность человѣка опредѣлять неопредѣлимое. Я не хочу сказать, начни съ момента прекращенія жизни — но начни съ того грустнаго, грустнаго мгновенія, когда, послѣ того какъ лихорадка оставила тебя, ты погрузился въ бездыханное и недвижное оцѣпенѣніе, и я закрыла твои блѣдныя вѣки, прикоснувшись къ нимъ страстными перстами любви.
Моносъ. Одно слово сначала, милая Уна, объ общихъ условіяхъ въ жизни человѣка той эпохи. Ты помнишь, что одинъ или два мудреца среди нашихь предковъ — мудрые въ дѣйствительности, хотя не въ глазахъ міра — посмѣли усомниться въ вѣрности выраженія "прогрессъ" примѣнительно къ развитію нашей цивилизаціи. Въ каждомъ изъ пяти или шести столѣтій, непосредственно предшествовавшихъ нашему распаденію, бывали періоды, когда возникалъ какой-нибудь могучій умъ, смѣло ратуя за тѣ основоположенія, истинность которыхъ является теперь для нашего освобожденнаго разума столь неотразимо очевидной — основоположенія, которыя должны были бы научить нашу расу скорѣе покорствовать руководству законовъ природы, нежели пытаться управлять ими. Черезъ долгіе промежутки времени являлись первоклассные умы, смотрѣвшіе на каждое пріобрѣтеніе въ области практическаго знанія, какъ на шагъ назадъ въ сферѣ истинной полезности. Иногда поэтическій разумъ — тотъ разумъ, что теперь предстаетъ для нашего чувства, какъ самый возвышенный изъ всѣхъ — ибо истины, имѣвшія для насъ наиболѣе важное значеніе, могли быть достигнуты лишь съ помощью той аналогіи, которая говоритъ убѣдительно одному воображенію, а для безпомощнаго разсудка не имѣетъ смысла — иногда этотъ поэтическій разумъ дѣлалъ шагъ дальше въ развитіи смутной идеи философскаго пониманія, и въ мистической притчѣ, гласящей о древѣ познанія и объ его запретномъ смертоносномъ плодѣ, онъ находилъ явственныя указанія на то, что знаніе неприличествуетъ человѣку при младенческомъ состояніи его души. Эти люди — поэты — живя и погибая среди презрѣнія "утилитаристовъ," грубыхъ педантовъ, присвоившихъ себѣ наименованіе, подходившее лишь тѣмъ, тѣмъ, кто былъ презираемъ — эти люди, поэты, мучительно, но мудро, размышляли о старинныхъ дняхъ, когда наши потребности были настолько же простыми, насколько наши наслажденія острыми — о дняхъ, когда веселость была словомъ неизвѣстнымъ, такъ торжественно и полнозвучно было счастье — о тѣхъ святыхъ, величественныхъ и благословенныхъ дняхъ, когда голубыя рѣки привольно бѣжали среди холмовъ, нетронутыхъ ничьей рукой, въ далекія лѣсныя уединенія, первобытныя, душистыя и неизслѣдованныя. Но такія благородныя исключенія изъ общей междоусобицы служили лишь къ тому, чтобы увеличить ее силою сопротивленія. Увы, къ намъ пришли самые недобрые изъ всѣхъ нашихъ недобрыхъ дней. Великое "развитіе" — такъ лицемѣріе назвало его — шло своимъ чередомъ: недужное сотрясеніе, моральное и физическое. Искусство — Искусства — воцарились и, разъ занявши тронъ, набросили цѣпи на разумъ, вознесшій ихъ ко власти. Человѣкъ, не могшій не признавать величія Природы, пришелъ въ ребяческое ликованіе по поводу достигнутаго имъ и все увеличивавшагося господства надъ ея стихіями. И какъ разъ тогда, когда онъ рисовался себѣ въ своемъ воображеніи Богомъ, младенческое тупоуміе овладѣло имъ. Какъ можно было предположить по началу его недуга, онъ заразился системой и абстракціей. Онъ запутался въ обобщеніяхъ. Среди другихъ неуклюжихъ идей мысль о всеобщемъ равенствѣ завладѣла вниманіемъ: и предъ лицомъ аналогіи и Бога — вопреки громко предостерегающему голосу законовъ градацій, столь видимо проникающей все, что есть на Землѣ и на Небѣ — были сдѣланы безумныя попытки установить всеглавенствующую Демократію. Но это зло неизбѣжно проистекало изъ зла руководящаго, Знанія. Человѣкъ не могъ одновременно знать и подчиняться. A между тѣмъ возникли огромные дымящіеся города, неисчислимые. Искаженные, сжались зеленые листья передъ горячимъ дыханіемъ печей. Прекрасный ликъ природы былъ обезображенъ какъ бы губительнымъ дѣйствіемъ какой-то омерзительной болѣзни. И мнѣ кажется, милая Уна, что даже наше дремотное чувство искусственности и неестественности могло бы остановить насъ здѣсь. Но теперь явствуетъ, что мы сами создали наше разрушеніе, извративъ нашъ вкусъ или, скорѣе, слѣпо предавъ небреженію его воспитаніе въ школахъ. Ибо поистинѣ, во время такого кризиса, одинъ только вкусъ — эта способность, которая, занимая среднее положеніе между чистымъ разумомъ и моральнымъ чувствомъ, никогда бы не должна была упускаться изъ вниманія — только вкусъ могъ бы мягко возвратить насъ къ Красотѣ, къ Природѣ и къ Жизни. Но увы, гдѣ былъ этотъ чистый созерцательный духъ и величественная интуиція Платона! Увы, гдѣ была эта μουσική, въ которой онъ справедливо видѣлъ нѣкое всеудовлетворяющее воспитаніе для души. Увы, и въ томъ и въ другомъ была самая крайняя нужда, когда и то и другое было самымъ безраздѣльнымъ образомъ забыто или прозрѣно
