Тут я и родился, теперь это моя комната – прежде была гостиная. С потолка над круглым столом свисала люстра – гроздь сверкающих капель; фарфоровый пес стоял на страже буфета с выдвижными ящиками и стеклянными дверцами; стены были украшены фаянсовыми тарелками.
Как меж створок раковины, жила здесь моя мать… Камыши тогда – не то, что нынче – тянулись от берега обмелевшей за лето Терцолле до самого дома… «В этот день мыла полы. А духота была…» – внезапная боль пронзила ей поясницу… Еле дотащившись до дивана, мама свалилась.
– Солнце тогда затопило всю комнату, – вспоминает она. – По лазурной обивке дивана расползлось кровавое пятно… – Она было поднялась, но снова упала, родила меня в обмороке. Много часов мы с ней пробыли одни. Лишь свет, бивший прямо в глаза, привел ее в себя. Теперь она заливается краской от неловкости, если ей напомнить, что в ту пору дверь была только прикрыта и на стон тотчас прибежала синьора Каппуджи.
– Кто?! Эта растяпа? У нее и тогда уже мозги были не на месте. Склероз. Одна дурь в голове. И вовсе не она, а бабушка твоя, зайдя, как обычно, утром, чудом застала нас с тобой в живых… – Мать и не знала, что роды на носу, не то не занялась бы уборкой. Но откуда было ей знать обо всем в свои девятнадцать лет, ей, женщине другого поколения… Тогда ей было столько, сколько мне теперь… – К обеду отец нашел нас обоих в полном порядке. А уж растроган был…
– И плакал и смеялся – знаю… – говорю я ей.
– Ты, глупенький, спал. Как родился, так и уснул. Даю тебе грудь, а ты знай посапываешь. Лишь на другой день разглядели, какого цвета у тебя глазки… Отец на радостях и на завод не пошел. Выскочил из дому, потом примчался вот с таким букетом жасмина и бирюзовым халатиком, сердце его привело прямо к витрине магазина у заставы Санта-Мария. Ну, подошел ко мне и спрашивает: «Угодил? (Бирюзовый всегда был ее цветом, тогда она была блондинкой и теперь бы ею осталась, если б не вмешался парикмахер. „Разве ты не заметил, какие у меня волосы, когда я долго не крашусь? Черный да голубой – нет лучше цвета для блондинки“…) Как раз то, что надо!» – сказал он и сел на краешек кровати. Глядел – наглядеться не мог. А я ему: «Ты с ума сошел, Морено!» Помог мне надеть обновку, в лоб поцеловал, как больную, а сам – такой уж был шутник! – заявляет: «Снимай! Раз говоришь, с ума я сошел, давай обратно снесу». И хохочет себе, заливается. Весь он в этом смехе…
– Теперь, наверно, про квартиру расскажешь?
– И ты надо мной смеешься? Что делать? Память у меня – будто по шатким мосткам над пропастью идешь, вот-вот сорвешься.
