В прошлом году, гостя у Жана Шлюмберже, соседа моего по имению в те времена, когда я был «помещиком» в Кальвадосе, я вновь посетил Лярок, где — об этом я рассказываю в ином месте — я провел столь прекрасные и долгие годы детства. Владение огорожено теперь со всех сторон колючей проволокой. Глядя на это, я чувствую себя в душе коммунистом. Душой я никогда не был собственником. Самое слово «владелец» кажется мне и смешным и гадким. Я мучился тем, что знаю точные границы поместья, которое получил в наследство — совсем молодым — от матери, или скорей — отказывался признать эти границы, не для того, чтобы вообразить, будто обладаю большим, наоборот, чтобы удержать себя от мысли, что хотя бы малейшая часть того, что я здесь любил, была лично и исключительно моей. Когда вечерами я садился на склоне холма, откуда открывается вид на лесистую местность, — пригорки, рощицы, вырубки, маленькая речка, прячущаяся подчас меж высокими стреблями кипрея, ольхой и орешником, нисколько не потеряли бы для меня привлекательности, перестань они быть моими. Я погружался в созерцание и чувствовал за собой не больше обязанностей перед родным краем, чем родной край передо мною.
В 1896 году, в один прекрасный день каникул, на меня свалилась, как катастрофа, новость, которую сообщил мне с победоносным видом Робидэ. Благодаря его усердным проискам меня выбрали мэром. Он давно подстраивал это, без моего ведома, разумеется. Но сперва нужно было дождаться, чтобы я достиг законного возраста и чтобы мэр, чье место я должен был занять, уступил мне его. Он умер, когда мне шел двадцать пятый год. Робидэ совмещал уже должности стражника и управляющего, но домогался и должности помощника мэра, на которую естественным образом выдвигали его громадные услуги, которые он оказывал коммуне и своему хозяину. Он основывал свои расчеты на моей нелюбви к начальствованию и думал не без основания, что при моей молодости и мягком характере вся власть окажется в его руках. Робидэ владычествовал уже при жизни матери, и я получил его в наследство вместе с имением; он мало думал, много говорил и о каждом судил по себе. Поведение его определялось единственно выгодой и уважением к приличиям. «О сударь, это не принято!» — говорил он мне, когда я хотел, бывало, подвезти по пути на рынок в Лизье калеку, с трудом тащившегося по дороге; и он, чтобы обогнать его поскорей, похлестывал лошадь. К тому же — честности весьма относительной, но знал меру и ловко укрывался за «обычаями», когда мне случалось взяться за проверку его книг. Он искусно умел — за мой счет — ладить со всеми. Только тем и можно объяснить, что шесть ферм и леса, составлявшие мое имение в Ляроке и расположенные в нескольких коммунах, никогда не приносили мне ничего, кроме хлопот.
