Почтмейстерша сидела со старой кузнечихой и пила чай, когда приехала матушка отправлять посылку. Ее звали пить чай.
— Господи, — сказала она, оглядываясь по стульям и углам, ища, куда положить шляпу, — посмотрела я тут, как вашего помещика-то разделали, — окна в доме выбиты, железо с крыш содрано.
— У нас тут все сердце за него изболело, — проговорила почтмейстерша. Она, не садясь, стояла, держась за спинку стула, и ждала, когда сядет гостья.
Кузнечиха, отошедшая было к двери, где она стала, скромно сложив на груди руки под платком, по приглашению хозяйки опять села и, поправив платочек, моргая, пила чай с блюдечка.
— Да, вот народ-то наш какой оказался, — сказала матушка и придвинула к себе вазочку, придержав бахрому платка, свесившегося с руки. — А кто виноват? Все наша интеллигенция воспитала, потому что сами бездомовники, безбожники, вот на чужое рука и поднялась. Чужое-то добро легко раздавать.
— Если бы вы, матушка, посмотрели, что тут было в первые дни: один стол ореховый тащит, другой — часы бронзовые, третий — рояль везет на голой телеге.
— И кому же это все досталось? — сказала, прервав, гостья. — Хамам, которые ничего в этих вещах и не понимают.
— Вот это-то больше всего и возмущает. У шорника, говорят, рояль стоит в сенцах, в избу не вошла, куры в ней несутся.
— Ну вот…
— А тут скупщики из города понаехали, потом все у мужиков перекупали.
— Как руки-то не отсохнут награбленное скупать, чужой бедой пользоваться, — сказала кузнечиха.
— Тут уж глаза у всех разгорелись, обо всем забыли, когда рояли за тридцать целковых покупали. Из наших тут кое-кто вышел было купить, куда там все в момент расхватали. Мой Иван Платоныч встретил нашего столяра — стол ореховый вез, — продай, говорит; отказывается, уж продал… за десять рублей. Да еще кричит: пойди сам возьми.
— Пойди… туда небось и не подступишься к этим грабителям, самого еще убьют, — сказала матушка, — ведь ваши совсем какие-то разбойники. Вам-то небось ничего не дали?
— Какой там, матушка, — сказала почтмейстерша, махнув рукой. Потом, несколько помолчав, уже другим тоном прибавила: — Вот только этот шкапчик и то уж выпросил Иван Платоныч, да кресло потом столяр принес, я у него всех детей крестила. А посуда, серебро кое-какое сам старик раньше принес спрятать на сохранение, да так кое-что из вещей.
— Где ж он теперь сам-то? — спросила матушка, подвинувшись со своим стулом ближе к хозяйке и более пониженным тоном.
— В городе живет.
— Небось назад будет требовать?
— Бог его знает, может быть, уедет куда-нибудь дальше.
