В окрестностях Севастополя, в одной из котловин инкерманских высот, на берегу большой бухты, находился поселок по названию Сухая Балка. В этом поселке дома были невзрачные, и жили в нем все люди небогатые, по преимуществу, семьи матросов. Беднее других был крайний домишко в Сухой Балке. Он совсем почти развалился, крыша обветшала, забор покосился, одно окно заколочено доской: видно, некому было его поправить. Домишко этот принадлежал сиротке Даше. Мать ее давно умерла, а отца-матроса убили при Синопском сражении, когда девочке было тринадцать лет.
Даша жила одна-одинешенька, в большой бедности. Занималась она рукоделиями, ходила работать поденно и много видела горя за свою короткую жизнь. Тяжело живется на свете круглой сироте, осудит и обидит всякий, а заступятся, научат уму-разуму и приголубят немногие.
Жены матросов недолюбливали сиротку, иначе как «Дашка» ее не называли: «Дашка-де и неряха, она и грубиянка, и лентяйка…» Может быть, и правда, что не все делала, как следует, молоденькая девочка, да некому было научить беззащитную сироту. Разве изредка какой-нибудь старый матрос пожалеет и мимоходом перекинется словечком-другим с сироткой Дашей.
Время, с которого мы начинаем свой рассказ было тревожное. Носились зловещие слухи о войне, и никто не мог быть спокоен.
Один раз, дело было под вечер, Даша стояла, прислонившись к воротам своего дома. Это была маленькая, худенькая девочка лет пятнадцати, очень миловидная, с длинною, толстою, русою косой. Она задумалась и грустно переводила глаза с окрестных гор на море, где заходящее солнце золотило поверхность и где виднелось множество судов.
— Здорово, Даша! Что задумалась? — раздался неожиданно грубоватый мужской голос.
Девушка вздрогнула и очнулась. Перед ней стоял старый матрос, молодцевато сдвинув шапку на затылок, и курил трубку.
— Здравствуй, дядюшка! Присядь на скамеечку, дорогим гостем будешь!
Матрос сел.
— Как живешь, Дашенька?
— Плохо, дядюшка. Сам знаешь, каково жить сироте. Напраслину скажут, обидят, — никто не заступится, не пожалеет.
— Такие ли бури бывают. Терпи… На то ты дочь матроса, чтобы штормов не бояться… Твой отец был ерой. За родину погиб…
Слезы набежали на глаза девушки, и она тяжело вздохнула.
— И то, дядюшка… иногда задумаешься об отце… Таково тяжко станет… Принял смерть, и родная рука глаз не закрыла.
Даша задумалась, но тотчас отерла слезы и спросила:
— А что, дядюшка, правда ли, говорят, что у нас скоро опять война будет?
— Может, и будет, может, и нет, — уклончиво отвечал матрос.
