Глава I. УМ, ИМЕЮЩИЙ МУДРОСТЬ
Последние ступени — самые трудные. Матвей Платонович перехватил расползающийся портфель. Со стороны он мог показаться школьным — рыжеватый кожзаменитель, на двух металлических застежках. Замки давным-давно сорвались, и пасть, норовившую распахнуться, приходилось препоясывать ремнем — на манер намордника. Советы приобрести новый Матвей Платонович слушал вполуха, усмехаясь резонам: советчики намекали на жадность.
Всю свою долгую жизнь он удивлялся бессмысленности людей. Те, с кем приходилось иметь дело, отличались немощью суждений, основанных на праздной ясности ума. Их глаза подергивала оловянная поволока, позволявшая различать лишь то, что лежало на поверхности. Вот и теперь вместо разумной рачительности они видели голую скаредность. Раньше Тетерятников вступал в объяснения. Теперь перестал. Дело не в портфеле. Сочти Матвей Платонович необходимым, он потратил бы эти десять рублей.
Прежде, пока не вышел на пенсию, Матвей Платонович служил в научно-исследовательском институте. По обязанности подбирал и брошюровал документы, не особенно вдумываясь в их содержание. Не то чтобы Тетерятников был легкомысленнее других, но люди, его сослуживцы, придавали своей деятельности необъяснимую серьезность. Странным образом они ухитрялись соединить ее со смыслом жизни, как будто жизнь, лишенная служебных забот, стала бы ущербной.
Тем, кто уходил на пенсию, здесь принято было сочувствовать, но — тайно, ничем не обнаруживая истинных чувств, словно уходящий заболевал неизлечимой болезнью, о которой нельзя упоминать вслух. На проводах произносились горячие здравицы — ложь во спасение.
Тетерятников дожидался пенсии. Всякий раз, когда отдел собирали на очередные проводы, Матвей Платонович представлял себя уходящим. Картина получалась сладостной. Как впечатлительная дама, репетирующая собственные похороны, Тетерятников упивался прощальными речами, в которых подчеркивались его добросовестность и скромность.
Все вышло случайно. Матвей Платонович выдал сам себя. Дело было семь лет назад, когда в Эрмитаж привезли золотую маску Тутанхамона. Женщины обсуждали меры безопасности. Особенно их поразил охранник, выставленный у пуленепробиваемого футляра. В руках он держал автомат. Возвращаясь к опасной теме, женщины гадали, станет ли он стрелять, если почувствует неладное. Матвей Платонович прислушивался невольно. Ни за что он не вмешался бы в их разговор, если бы одна — что постарше — не обратилась к нему сама.
Матвей Платонович встрепенулся и, комкая неопрятный носовой платок, принялся рассуждать о виновнике чрезвычайных мер. Ясно и легко выговаривая имена, как будто речь шла о личных знакомых, он рассказывал о прелестной Анхесенамон, дочери Эхнатона и Нефертити, с которой ее будущий супруг, представший ленинградцам в виде золотой маски, вырос при царском дворе. Не замечая изумления, проступавшего в лицах, Тетерятников сравнил Эхнатона с его зятем и предпочел первого последнему, поскольку новый культ бога Атона, рожденный в чуткой душе того, кто обладал набрякшей улыбкой, виделся ему первым прообразом единобожия. Единый и Единственный — в этом направлении двигалась вся мировая история.
